Воля дороже свободы
Шрифт:
Ветер окреп, сбросил на лицо прядь волос. Кат убрал волосы пятернёй. Открыл глаза.
Пневма указала ему путь точно в распадок между дюнами, где рос одинокий куст песчаного винограда.
– Неудачно, – пробормотал Кат и добавил в голос, так, чтобы услышал Петер: – Пойдём.
Он спустился с дюны и зашагал к распадку. Куст учуял его приближение: щупальце выпросталось на два аршина, заюлило кругом в поисках добычи. Кат, оставляя глубокие следы на пологом склоне, взял левее. Петер шёл по пятам, хватал воздух
Проходя мимо куста, Кат нагнулся, зачерпнул горсть песка и швырнул его в розетку блестящих остроконечных листьев. Послышался чавкающий звук. Щупальце, извиваясь раненой змеёй, втянулось и пропало.
Пневма по-прежнему звала вперёд, туда, куда смотрели короткие тени от верхушек дюн.
Когда куст остался позади, Петер спросил:
– А с этим… С телом вы ничего больше не будете делать?
– Нет, – ответил Кат.
– Почему? Оно исчезнет?
Кат пожал плечами.
Петер расстегнул пуговицы на куртке.
– Его занесёт песком, да?
Кат заприметил впереди ещё один куст песчаного винограда и сделал три хороших шага в сторону, чтобы обойти его подальше.
– Может, и занесёт.
– То есть, если прийти сюда завтра, тела уже не станет? – Петер стащил куртку и перекинул её через руку, оставшись в рубашке: ни дать ни взять модник с Большого проспекта (бывшего проспекта Основателя).
Кат покосился на небо. Солнце жарило всё сильнее.
– Ни завтра, ни когда ещё ты сюда больше не попадешь, – сказал он. – Каждый раз оказываешься в новом месте.
– А-а, – Петер покрутил шеей. – Ну, а если подождать? Скажем, остаться тут до вечера?
– Сдохнешь, – отрезал Кат.
– А-а, – снова протянул Петер.
Немного погодя он спросил негромко:
– Вы всегда их здесь хороните? Каждого, кого она…
Кат остановился, как вкопанный. Сила, тянувшая его за собой в неизвестность, исчезла. Он был в точке перехода – невидимой, неотличимой от всего остального. В точке, которую можно найти, только прислушиваясь к собственной пневме.
Если ты, конечно, мироходец.
– Так, – сказал он. – Встань рядом, поближе. Будем выходить.
Петер повиновался. Кат вынул из-за пазухи камушек с дырой, который носил, не снимая, на прочном шнурке. Это был кусок гранита, отколотый от фундамента его дома и обточенный наждаком. Кат взвесил камушек в ладони; поколебавшись, спрятал обратно. Ещё раз бросил взгляд на духомер, светившийся ровным неживым светом.
Петер обмахивался полой куртки. Пот прочертил пыльные дорожки на его лбу, на щеках, на шее.
Наконец, Кат решился.
– Надо бы наведаться кое-куда, – сказал он.
В кармане плаща ждал своего часа ивовый прутик, подаренный градоначальником после встречи в ратуше – кусок обычной ветки, длиной три вершка, с обломанным расщеплённым концом.
Кат показал Петеру прутик.
– Якорь, – сказал он. – Это чтобы вернуться на наш свет.
– Он с Китежа, да? – Петер взмахнул пушистыми ресницами.
– Да, – сказал Кат. – Хватайся за руку. Обратный переход сложнее. Нужна кровь. Моя.
Он зажал в кулаке градоначальников подарок, подождал, пока Петер уцепится за предплечье, и достал из-за отворота плаща булавку.
Уколол палец.
Выдавил розовато-белую каплю крови на прутик и закрыл глаза.
– А мне что делать? – начал было Петер. – Ой!
Пустынный жар отступил. Кожу на лице обдало морозным ветерком. Под ногами захрустел снег.
– Ой, – повторил Петер. – Уже вернулись.
Кат открыл глаза и снял очки.
– Тактильный контакт, – сказал он, пристраивая булавку обратно под лацкан. – Пока ты со мной, больше ничего не надо делать.
– Ладно, – Петер поёжился от холода, натянул куртку и застегнулся до горла.
– Мироходец, – продолжал Кат, – способен взять в Разрыв всё, что может на себе унести. Но не живого человека. Живого – только другого мироходца.
– Понял, – Петер покивал. – А когда я… ну, сам буду?
– Потом. Когда-нибудь.
Петер вздохнул, удовлетворившись сказанным.
Кат огляделся.
Ивовый прутик сработал как надо.
Они стояли у речной излучины, на берегу, где ветром намело твёрдый слой наста. Из-под укрывавшего реку льда торчали бурые стебли засушенного на корню рогоза. Чуть дальше, слева от Ката и Петера, виднелась ивовая роща – сплетение голых веток и кривых стволов, откуда, наверное, и был родом прутик-якорь. Ещё дальше спала под снегом равнина, холмистая, белая, усеянная тёмными пятнами таких же рощиц и перерезанная оврагами. Над всем этим висело скучное, полное серых облаков небо.
В общем, если смотреть влево, это был обычный зимний пейзаж.
Справа…
– Ох, мама, – сказал Петер. Не на божественном языке сказал, по-своему, но Кат понял.
И внутренне с ним согласился, потому что справа находилось нечто совершенно невозможное.
В полусотне шагов от излучины лёд на реке обрывался – ровно, как гигантским ножом срезанный. Точно так же обрывалась и линия снега, обнажая бледную прошлогоднюю траву, которой была укрыта полоса земли шириной не более сажени.
За ней начиналась пустыня.
Пепельно-серые дюны – точно такие же, как в Разрыве, только поменьше. Обломанные, скрюченные остовы деревьев. Редкие россыпи валунов. Почти доверху занесённое песком русло реки.
И чёрные, зубчатые руины домов вдали.
«Полтораста квадратных вёрст, – вспомнил Кат. – А эти развалины, видимо – село Вершки. Да, дерьмовое дело».
– Вы утром рассказывали, – сказал Петер хрипло. – Это то, с чем вас просят справиться? Разрыв, который прорвался в… ваш обычный мир?