Воля дороже свободы
Шрифт:
– Товар у меня лежит, – слова выходили изо рта облачками пара. – Сейчас вынесу, обожди.
Он отпер дверь и качнул головой, приглашая Петера внутрь. Тот поспешно юркнул в дом, и Кат быстро запер замок, оставив Чолика мёрзнуть снаружи.
– Ваш друг? – спросил мальчик, когда Кат зажёг керосиновую лампу.
– Друг, – согласился Кат. – Ступай в комнату и посиди, я сейчас.
Крошечный закуток прихожей открывался прямо в гостиную. Гостиная была без затей: синие обои в клетку, два окна с выцветшими шторами, камин, застеклённая
Петер, оставляя влажные следы, подошёл к тахте и уселся – осторожно, будто под набивкой ожидал найти иголки. Кат поставил лампу на камин, толкнул плечом кухонную дверь, и боком, чтобы не застить свет из гостиной, подобрался к печи. Сел на корточки, открыл заслонку и запустил руку глубоко в духовой шкаф.
Товар лежал на месте: короткая дубинка из странного материала, гладкого, похожего на полированное дерево, но гораздо твёрже. Непростая вещь, единственный экземпляр на весь Китеж. Впрочем, в Кармеле, где её создали, такие штуковины тоже были далеко не у каждого. Энергетическое оружие дорого ценилось на любом свете.
Кат закрыл заслонку и, провожаемый взглядом Петера, вернулся через гостиную обратно в прихожую. Вышел из дома, пряча дубинку за пазухой. Огляделся.
Сунул товар Чолику.
– Ого! – удивился тот. – Чё это?
– Палица, – сказал Кат. – Боевой жезл.
Чолик отыскал на боку палицы ребристую кнопку и нажал. Раздался треск. В мостовую ударила длинная искра.
– Сука! – от неожиданности Чолик выпустил палицу из рук. Та закувыркалась в воздухе, Чолик принялся смешно её ловить и едва успел подхватить у самой земли. – Ни хера себе! Сука! Горячая!..
– Передай Киле, чтобы домой ко мне больше никого не присылал, – сказал Кат. – Палевно.
Чолик послюнил пальцы, осторожно потрогал наконечник палицы и схоронил её под полу куртки.
– Ссышь, чё ли?
– Мне-то что, – Кат пожал плечами. – Я, если прижмут, на другой свет уйду. И никто не найдёт. А вот Кила без мироходца останется. Так и скажи.
– Сам скажешь, – окрысился Чолик. Потом вдруг улыбнулся, шепнул Кату в лицо:
– Гляжу, понравился пацан, аж на хату его привёл? Баба ревновать не будет?
Кат посмотрел в ответ молча. Так посмотрел – иному хватило бы.
Чолику, однако, не хватило. Он только засмеялся – тихо, скверно:
– А бабу-то, кстати, того… С собой на другой свет не возьмёшь. Тут сидеть будет. Думаешь, Кила её не оприходует, чё ли?
Кат протянул руку. Чолик понял, дёрнулся, но Кат успел вонзить три загнутых пальца в воздух у него перед лицом. Почувствовал, как в руку толкнулась горячая чужая пневма, потекла по жилам к самому сердцу, заполнила грудь теплом. Стукнуло в висках, захотелось петь, потянуло в пляс...
Чолик захрипел. Помертвелые глаза глядели прямо в лицо Ката, не отрываясь, и в них полоскался страх. Ноги тряслись, будто под тяжестью непомерного груза, на щетинистом подбородке блестела слюна.
Кат выждал ещё пару мгновений и опустил руку. Чолик попятился, запнулся и с размаху рухнул на задницу прямо в снег.
– Упырь пеженый, – он закашлялся. – Мразота… Давить вас надо…
– Не сиди на холодном, – посоветовал Кат.
Чолик наклонился и сблевал себе между колен. Кат развернулся и ушёл в дом.
«Зря я так, – подумал он, снимая плащ. – У Килы вопросы появятся… Однако немного же этому мудаку потребовалось. Хилый какой».
От поглощённой энергии подступило опьянение, словно от спиртного, но тут же и схлынуло: слишком мало пневмы, слишком много нервотрёпки за вечер. Кат крепко, со злостью встряхнул покрытый тающими снежинками плащ, повесил его на крючок и отправился в гостиную.
С каминной полки кротко помаргивала огоньком лампа. Петер сидел на тахте, поджав ноги. Ботинки он очень аккуратно поставил под тахту, но те всё равно выглядели предельно неаккуратно – два мокрых раздолбанных говнодава, сменившие на своём веку, должно быть, десятерых хозяев. Столь же убого смотрелась куртка, в которую кутался мальчик. И штаны были остальному под стать: грязные, латанные-перелатанные.
– Слушай, – нахмурился Кат, – а чего на тебе такая рванина?
– Так я говорил, кажется, – отозвался Петер. – Когда из приюта бежал, с собой только пижама и была. Ночью всё случилось потому что. Из той пустыни – ну, которую вы назвали Разрывом – меня выкинуло сюда, в город. Хотел купить нормальную одежду. Нашёл зарядную будку, сдал пневму. Будка выдала монетку. Одну, медную. Наверное, нужно было побольше сдать, но я побоялся, что ослабну, и не стал. Пошёл на рынок. И вот на эту монетку купил одежду…
Петер оглядел куртку, которой побрезговал бы последний китежский нищий.
– Стоило, наверно, выбирать тщательнее, – заключил он со вздохом. – И пижаму тоже напрасно продал. Но было жутко холодно, а парень, который мне это сторговал, уверял, что за такие деньги всё равно ничего лучше не достать.
Кат хмыкнул.
– Парень-то явно не промах, – сказал он. – В любой помойке тряпки побогаче валяются. А пневма у нас сейчас идёт по низкому курсу. Хоть досуха выжмись, больше гривенника не дадут.
– Я не знал, – сказал Петер и вдруг зевнул, совсем по-детски, зажмурившись.
Кат ушёл на кухню. Под печкой оставалось немного дров, в ведре с углём нашлась газета. Он опустился на корточки, достал нож, раскрыл, нащепал лучины. Сунул газетный комок в печь, уложил поверх него остро пахнувшие скипидаром щепки, добавил пару поленьев и поджёг.
Когда огонь занялся как следует, Кат принялся подкармливать его дровами.
– Вот пижаму ты точно зря отдал, – сказал он, щурясь от близкого жара. – Это же вещь из твоего мира. Якорь. Мог бы вернуться. А теперь ищи-свищи.