Волжское затмение
Шрифт:
– Дашка… Дашенька… Только не шевелись! Не двигайся. Я тебя сейчас… Ты ранена! – задыхаясь и запинаясь, еле выговорил он. Стало страшно. Так страшно, как не было ещё ни разу. Те, прежние страхи – и при обстрелах, и при виде раздавленных, разорванных, обезображенных трупов – были преходящи. Знал Антон, что у него есть прочный, нерушимый тыл – Даша. С ней всё пройдёт. Всё забудется. Заровняется. А теперь он чувствовал себя беззащитным и понимал, что вся его жизнь повисла сейчас и угрожающе раскачивается на тонком волоске Божьей воли и Дашиной силы. А кровавое пятно ширилось и наливалось.
– В подвал… Скорее… Иди… – одними
– Молчи, Дашка, только молчи, прошу тебя… – бормотал Антон, втаскивая её в подвал. И тут же огромной силы разрыв сотряс всё вокруг, пустил ходуном сырые стены, осыпал со сводов пыль и кирпичную крошку. Подвальная дверь, которую с таким трудом приоткрыл только что Антон, распахнулась, как от пинка, и с силой ударилась в тёмно-бурую, щербатую от времени кирпичную кладку. В проём ворвался дым. Противно и вязко запахло тротилом.
– Успели… – облегчённо вырвалось у Антона.
Даша только чуть слышно простонала в ответ. Антон, испуганно и одержимо шепча ей что-то успокаивающее, опустил её на пол и, завернув платье, стал осматривать. Почти ощупью в подвальном мраке. Плохо было дело. Под самым пупком обильно сочилась кровью неровная, как грубый, глубокий порез, рана. Невелика она была, но осколок не прошёл навылет. Внутри остался, видать, на излёте настиг.
– Ничего, ничего, Дашка… Ничего страшного… Сейчас чуть поутихнет – и айда на ту сторону… Там помогут. Там доктор… – еле выговаривал Антон. Зазнобило, зуб на зуб не попадал. И руки тряслись.
– Ты… Не бойся. Прости. Вот такая я… Везучая… – прошептала Даша. – Как же… Как же теперь? – и задрожали в подёрнутых болью глазах жгучие слёзы. – А мы-то… Так хотели с тобой…
– Дашка… Дашка… Да погоди ты… Может, и ничего ещё… – еле справляясь с дыханием и голосом, уговаривал Антон. В глазах свербило и плыло. Горячо и мокро было щекам. Прыгали губы.
– Ты, Антоша, не плачь. И не бойся. Я пока с тобой, – тихо, но удивительно ровно говорила Даша. – Ты… Вон тот тюфяк… Под меня подсунь. Вот сюда, чтоб выше… Чтоб кровь не уходила. Рубашку… Перевяжи, как поясом…
Скрипя зубами и роняя крупные, как градины, слёзы на пропылённую ткань косоворотки, Антон рвал её на широкие полосы.
– Прямо на платье. Поверх… Всё равно уж… – всё тише говорила Даша.
– Нет, Дашка, не говори такого! Нет. Мы тебя вылечим. Выходим… Ты… Ты только не говори ничего! Силы держи. Кровь держи, – срывающимся голосом умолял её Антон. И сжимал в минутных приступах тоскливого бешенства кулаки. Ещё можно успеть! Можно, если б не этот чёртов обстрел… Да и Дашку он не дотащит один. Сил нет. Совсем нет сил…
А снаряды, будто дразня, то затихали, то рвались всё ближе и ближе, то будто перешагивали их подвал и топотали в районе Театральной и Власьевской. И не мог Антон сказать, сколько времени прошло. Не чувствовал он его. Сидел рядом с Дашей, держал обеими ладонями её уже прохладную, будто озябшую, руку и глядел, глядел на неё полными горя и слёз глазами. Иногда она вздрагивала, открывала глаза, взглядывала на него – и слабая
– Жалко. Как жалко… – медленно, почти по звукам, с огромным усилием выговорила она.
– Что? – не дослышал Антон.
– Тебя… Жалко. Плохо тебе будет. Без меня… – и обессилено прикрыла глаза.
Антон уже не прятал слёз. Ручьём катились они по пыльным щекам. Нельзя было ни пережить, ни примириться. Невозможно. Немыслимо. Он вздрагивал, скрипел зубами, сжимал кулаки, бешено тряс головой, будто хотел отогнать от себя этот вздор, бред, кошмарный сон. Но всё было слишком реально, ясно и предрешено. Это для него она продлевает свою стремительно гаснущую жизнь. Только для него принимает эти муки. Иначе давно забылась бы, да так и умерла, не страдая…
Разрывы, отбушевав в центре города, перекинулись в сторону северной окраины. Антон, очнувшись, прислушался. На помощь звать, конечно, бессмысленно: нет тут никого. Но надо что-то делать. И немедленно. Может, можно ещё помочь Дашке… Может, обойдётся… Хоть чем! А он не подведёт. Он, если надо, всю жизнь оставшуюся ради неё забудет, ей отдаст, лишь бы жила. Господи, лишь бы жила!
– Дашка, ты побудь тут… Я наверх сбегаю, разведаю. Только дождись! Дождись, ладно? – горячо зашептал он, сжав её зябкие ладошки. Углы Дашиных губ чуть шевельнулись. Она слышит. Она побудет тут. Ещё побудет.
– Сейчас… Сейчас, Дашка… Я сейчас! – приговаривал он, отступая к лестнице, над которой светлел дверной проём. Не решался спиной повернуться. Боялся.
Серая пелена пыли превращала и без того несолнечный день в сумерки. Ещё дымились развалины и тлели обгорелые пни деревьев после взрыва зажигательного снаряда. Ни души. Ни малейшего шевеления нигде кругом. Мёртвый город. Город ночи и смерти. Это было настолько тяжело, страшно и мерзко, что хотелось закричать во всю глотку и грудь, завыть, забиться в диком, безумном припадке и хоть этим облегчить, разрядить, расслабить чудовищное напряжение в душе. А там уж будь, что будет. Так и стоял Антон, тяжело дыша, сжимая кулаки и смиряя прыгающие губы. Но тут до него донеслись хрусткие шаги и голоса. Что-то тёмное мелькнуло впереди. Ещё. И ещё. Неясные тени приближались к нему.
– Стой! Не двигаться! Руки вверх! – донеслось до него. И пять-шесть человек с винтовками наперевес выросли перед глазами. В сером полусвете, в красноватых отсветах от тлеющих развалин грозно блеснули штыки.
– Кто такой? Что тут делаешь? Оружие?
– Каморин… Антон… Помогите! Там… – он указал на темнеющий позади вход в подвал, покачнулся и упал на битый кирпич.
Бесконечен был Американский мост! Как мост в иной мир. Тянулись и тянулись исклёванные пулями стальные прожилины. Зияли проломы от разорвавшихся снарядов. Вздымались к небу, как руки в безнадёжной мольбе, вывороченные трамвайные рельсы. А город позади был сплошь застелен тёмно-серым дымом, будто и впрямь оставленный грешный мир, забытый и проклятый.