Волжское затмение
Шрифт:
Впереди два красноармейца бережно несли на брезенте Дашу. Вытянувшись и закусив нижнюю губу, она слегка покачивалась в этом импровизированном гамаке и сотрясалась, когда красноармейцы сбивались с ноги и частили.
– Осторожней… Ребята, прошу вас! Осторожней… – бормотал Антон.
Ему не хватало только смирительной рубахи. Полуголый, в штанах и сандалиях, запылённый, перепачканный, с отрешённым, невидящим взглядом, он более всего походил на умалишённого. Его вёл, поддерживая у пояса, третий боец – низкорослый, хмурый, бровастый.
– А, не боись, – успокаивающе ворчал он. – Донесут. В лучшем виде и полной сохранности. Главное, медицина бы не подкачала, а мы уж – будь уверен…
Госпиталь был оборудован в первом этаже здания бывшего Кадетского корпуса на Московской улице. Остро пахло карболкой. В приёмном отделении, на выскобленном и пропаренном кипятком полу валялись окровавленные обрывки Антоновой косоворотки, а рядом – разрезанное пополам Дашино серое платьице. Снять его целиком не получилось: сильно кровила рана, и Дашу, чудом ещё живую, оставили в покое. Тут же, неловко, носами друг другу, брошены были её туфли-стукалки – маленькие, как детские. И ветхие, штопаные, пропылённые носочки – голубенькие когда-то, а теперь серые, вылинявшие, застиранные. При одном взгляде на эти обноски становилось ясно: здесь горе. Но ещё больнее было смотреть на Дашу. Мраморно-белая, она лежала на покрытом жёлтой простынью столе. Антон все эти дни ни разу не видел её раздетой, и теперь ужаснулся: так она была худа, так остры были колени, кострецы, плечи… Глаза были прикрыты, но серые, воспалённые по краям веки мучительно дрожали на них. И казалось, не дышит она уже.
– Дашка, Дашенька, бедная моя… – прошептал Антон, прижимая её ладошку к своей щеке. Чуть дрогнули углы её губ. Услышала… Но глаза не открыла. Дежурный врач сердито глянул на него поверх пенсне, покачал головой и кивком указал на дверь.
– Давай-ка, братец… Нечего тут. Ей и так не сладко.
Сидел Антон на скамейке у парадного подъезда Кадетского корпуса, теребил завязки ворота выданной ему застиранной больничной рубашки и равнодушно глядел, как плывут мимо него старые липы вдоль Московской улицы. Да и сама улица будто растягивалась в гадкой, злорадной ухмылке – и сжималась опять, как пиявка. Точно так же перед глазами Антона изламывались, колебались, хороводили смутные, смазанные фигуры людей. Это были и красноармейцы, и гражданские. Одни пришли на перевязку, другие – проведать близких и знакомых. Стоило чуть подсобраться – и прекращался их непонятный танец. Они вновь становились малоподвижными, неулыбчивыми, с огоньками болезненной тревоги в глазах. Но опять муторно кружилась голова – и всё вокруг пускалось в пляс. Это было сродни тяжёлому болезненному бреду. Но только он, кажется, пока спасал. С ним ещё можно было жить. Недолго…
– Антон! Антон! – настойчиво зудело над ухом. Лицо вдруг вспыхнуло резким, болезненным жаром. – Да очнись же ты…
Антон проморгался и увидел склонившегося над ним отца. Василий Андреевич был теперь в красноармейской форме. В обычной полевой форме, у белых точно такая же, только с погонами. Командирское звание отца выдавала лишь офицерская фуражка с красной звёздочкой на месте кокарды. Лицо его было мрачным, и бледно-серый оттенок лишь добавлял скорби и тяжкой безнадёги. Глаза были сухи, красны и страшны. Вся боль, всё нечеловеческое напряжение последних дней выразились в них.
– Как это случилось, Антон? – дрогнувшим голосом спросил он, опускаясь на скамейку рядом с сыном.
– Ты… Уже был? Там? – будто не услышал вопроса Антон. – Что там? Как?
– Да чёрт-те что, разве от кого правды добьёшься… – будто оправдываясь, монотонно зачастил вдруг отец. – Да нет, ерунда какая-то… Сделали операцию. Жива. Но…
– Да говори же… – зажмурился Антон, лишь бы не видеть, как мучительно подбирает он слова.
– Плохо дело, Антон, – собрался наконец с силами Василий Андреевич. – Говорят, крови у неё почти не осталось. И истощение… В общем, Антон… Шансов нет. Какие-то часы остались…
– Ты был у неё? Видел?
– Да где… Не пускают. Без сознания, говорят. Может, и не очнётся… Антон, но как? Как такое могло случиться? Вы же знали…
– Ты… Ты это мне? – обернулся к нему Антон, и жгучие искорки вспыхнули в его переполненных слезами глазах. – Ну, давай. Упрекни ещё нас. Да ты…
– А что – я? – чуть отшатнулся отец. – Я же предупреждал…вас… – голос Василия Андреевича с каждым словом неуверенно падал. – Обстрел… Опасно… Я же в самом начале ещё…
И тут он скривился, отвёл глаза и, схватившись за виски под околышем фуражки, яростно простонал.
– Да о чём я, в самом деле… Ну не было, не было у нас другого выхода! – горячо пробормотал он. – Легко судить…
– Легко… – в тон ему ответил Антон. Голос дрожал. Слёзы сорвались с ресниц и побежали по щекам. – Мне… Очень легко. Это же не меня вы обстреливали. Не гибли у меня на глазах люди. Не доставал я их из-под развалин… И Дашку не я потерял. Мне легко, папа. Очень легко. И спасибо. Спасибо, что предупреждал. Очень мудро. И вовремя…
Василий Андреевич молчал, низко склонясь и подперев лоб ладонью. У самого носка его сапога копошились мелкие земляные муравьи. Суетились – и не знали, наверное, что одно лишь короткое, быстрое движение может уничтожить их, не оставив даже мокрого места.
– Прости нас, Антон… – медленно, не поднимая головы, выговорил он. – Всех нас прости. Мы не могли иначе. Но это не оправдание. Прости.
И вздрогнул вдруг. И огляделся по сторонам.
– Антон! Ты где? Куда ты? – крикнул он. – Да погоди же… Стой! – крикнул он вслед медленно бредущему от скамейки сыну. Антон, кажется, услышал его, приостановился, вяло махнул рукой и, насилу переставляя ноги, свесив голову, пошёл дальше.
А Василий Андреевич долго ещё сидел, понурясь, на скамейке у госпитального подъезда. Вокруг шумели люди, клубились в общей мешанине военные, гражданские, раненые. Вдали, за Которослью, еле слышались редкие выстрелы. Ещё противились мятежники, ещё держались, зная, что их часы сочтены. Но ничто не могло отвлечь Каморина, встряхнуть, выбить из этого тягостного состояния. Слишком велик и тяжёл был счёт потерь. Слишком дорого он заплатил за эту победу. Так дорого, что дальнейшая жизнь может оказаться не по карману…
В Ярославле не стреляют
Летние волжские рассветы… Видевший их хоть однажды, всю жизнь потом помнит, как они прекрасны. Ни войны, ни революции не властны над ними. Вот и этот рассвет в порушенном и сожжённом городе был по-прежнему чарующим и завораживающим.
Солнце ещё не взошло. Оно лишь показалось своим жарким багровым краем из-за дальних заволжских лесов. В его робком розоватом свете всё смягчается, расплывается, добреет. И мёртвый, обугленный город кажется спящим. Всего лишь спящим. Веет с реки лёгкий свежий ветерок, уносит удушливую гарь пожарищ. Стоит над Волгой и Которослью белый, в сиреневых проблесках, туман. Всё тихо. И слышно, как над головой, в кронах иссечённых осколками деревьев, струится и капает сок.