Волжское затмение
Шрифт:
Каморин снова поморщился, будто кольнуло его что-то.
– Химических не будет, пугалка это, – тихо сказал он. – Нет их у нас. И не ждём. И без них хватит, ты прав, – и вздохнул. Шагнул ближе к керосиновой лампе – и Антон увидел, как бледно, землисто-серо его лицо, как бледны губы. Внешне он мало отличался от них, разве что не так исхудал. Глаза были воспалены, по краям век – розовая кайма многосуточной бессонницы. Сутулая, без следа прежней командирской осанки, спина, низкий наклон головы, хмурый взгляд из-под наморщенного лба, медленное, глухое, с длинными паузами выговаривание слов – всё выдавало в Антоновом отце крайнюю степень усталости. Ту, за которой – сумасшествие. И видно было, какими усилиями держит он себя в руках. Будто вот-вот что-то хрустнет в нём и сломается.
– Ладно, – пробурчал Каморин и протяжно вздохнул, отведя взгляд. – Я вас понимаю… Помешать вам не могу, но и помочь тоже – люди на счету. Об одном прошу – постарайтесь уцелеть. Мы… – голос его странно пошатнулся, – мы же, считай, и не жили ещё…
Замолк, подошёл, крепко обнял Дашу и Антона. Коротко кивнул Косте. Осторожно, как древней святыни, коснулся узких, худых плеч Губина под ветхим пиджаком. Повернулся, оглядел напоследок всех, и в его взгляде, странно сверкнувшем в свете лампы, померещилась Антону отчаянная тоска и мольба. И пронзительная, до слёз, жалость сдавила сердце, когда увидел он, как отец, сутулясь, тяжело поднимается по ступеням. Лязгнула дверь, и теперь лишь редкие вздохи и шорохи прерывали тишину. Непривычной, угрожающей была она, эта тишина. Люди затихали и настороженно прислушивались.
В прогал незатворённой подвальной двери глядела уже густая тьма. Чёрной тушей наваливалась на разорённый, бессветный Ярославль непроглядная июльская ночь. Быть может, последняя в его девятисотлетней жизни. Тьма подвала была чуть сдобрена слабым изжелта-синим мерцанием сильно прикрученного фитиля керосиновой лампы. Доктор спал, тяжело сопя и всхрапывая. Антон и Даша вповалку лежали на своих подстилках и наслаждались отдыхом, чувствуя, как расслабляются, распрямляются, отмякают сдавленные, скрученные жестокой усталостью мышцы.
Но не спалось. Чудились какие-то шаги во дворе, долетала отдалённая винтовочная стрельба и какое-то смутное, неизъяснимое чувство тревоги свербило в груди и не давало уснуть. Даша, крепко прижавшись к Антону, жалобно шептала ему на ухо.
– Ой, как я натерпелась сегодня, Антон, какого страху… И дёрнуло меня тогда с белыми ругаться… Сама не знаю, что нашло – не могу молчать – и всё! Ну, думаю, убьёт… Так перепугалась, аж сердце зашлось… Глаза зажмурила и только Бога прошу: прости меня, я никогда больше не буду… А что – не буду – и не знаю! Вот до чего напугалась!
– А уж чего мы с доктором натерпелись, – вздохнул Антон. – У меня аж коленки подкосило…
– Ну, да! Вон как вы меня от них заслонили! Нет, трусиха я всё-таки. Только с вами ничего не боюсь. Правда. Вот только завтра… Опять в подвал лезть. Не знаю, как себя и пересилить… Не могу я, Антон, больше, – и Даша совсем по-детски шмыгнула носом. – Я ночи напролёт реву, ты не слышишь. Болит всё, ноет, будто выбивали меня, как половик… Больно, Антоша. Тяжко. Мне никогда в жизни так не доставалось, к работе вроде приучена, но это… Это никаких сил не хватит!
– Ничего, ничего, Дашутка, чуть-чуть осталось. Да не реви ты. Ну, Дашка же! – и он осторожно поцеловал её в висок.
– Да нет, я… Я так. Не гляди. Сил хватит… Но не могу я, не могу больше этого видеть! Детей особенно. У них же лица стариков, Антон, разве ты не видел? За что им это, таким маленьким? Они чем виноваты? И так страшно… Нам хорошо, мы с тобой друг у друга есть. Мы, может, и переживём как-нибудь. А у них…
Даша замолкла. Антон осторожно обнял её. Она уютно и тепло примостилась под правой рукой Антона, положив стриженую голову ему на грудь. Маленькая, лёгкая, прозрачная почти… И как, и чем держится в ней такая огромная душа? Улыбнулся Антон ошеломлённо, завороженно – и задремал.
Как при жестокой побудке выдёргивают из-под спящего постель, так резко дёрнулась вдруг и покачнулась под ними земля. Антон и Даша, вскочив, испуганно и непонимающе оглядывались, прислушивались и просыпались. Снаружи долетал, затихая, как отдалённое эхо, ворчливый, перекатывающийся гул. Доктор, чертыхаясь, зажигал потухшую лампу. В ней уже не было особой надобности: через узкую дверную щель со двора пробивался бледный рассвет.
– Что… Что за чёрт… Доктор! Что случилось-то? – хрипло спросонья взывал в темноту Михалёв.
– Не знаю ещё. Взрыв… – пожал плечами Губин, ставя на полку зажжённую лампу. С нею стало как-то легче, уютнее и теплее. – Сейчас ясно будет… – и, глядя в потолок, напряжённо прислушался. Но было тихо. – Гм… И то верно, рановато для обстрела. Так. Десять минут выжидаем – и выходим. Наверняка понадобимся.
– Вот ещё хреновина-то… – недоумевал Костя. – Ни обстрела, ни бомбёжки, а рвануло… Может, склад какой у белых на воздух взлетел?
– Нет… Взрыв один был. Короткий, но сильный… – задумчиво проговорил доктор. – Ну, что бы там ни было – пошли. Обстрела нет, уже хорошо…
– Стойте! – возникла вдруг на ступеньках лестницы Даша с чугунком в руках. – Я тут на углях вчерашних перловку подогрела. Чуть тёплая, а всё лучше… Прямо руками берите, чего там… Если кому посолить – там есть на столе. Тут как раз по горсточке!
– Ну, быстра! Как успела-то… Молодчина! – похвалил Михалёв. – Не пожрамши не поработаешь, это да! Бери первая! Ну, чего ты?
– Напробовалась, – стеснительно улыбнулась Даша.
– Вот всыпать бы тебе, Дарья Максимовна, по первое число! – беззлобно заворчал Губин. – Где дисциплина? А если обстрел? Чугунком накрылась бы?
Но быстро замолк, поймав долгий, мягкий и выразительный Дашин взгляд. От него стало не по себе и Антону. Будто видит она, знает и чувствует что-то, недоступное другим. И в сравнении с этим никакие земные страхи над ней не властны.
На месте большого двухэтажного дома темнели покосившиеся стены, бесформенная куча битого, ломаного кирпича, щербатые, щепастые края и торцы досок и брёвен. Вокруг были люди. Женщины ревели в голос, иные бились в истерике на красно пропылённой траве. Мужчины с застывшими, замороженными лицами неприкаянно бродили вокруг. Они примерялись растаскивать завал, но явно не знали, с чего начать. При взрыве сильно пострадал подвал, где укрывались люди. Человек десять. Добыть даже эти весьма скудные и малополезные сведения стоило больших трудов. Людей успокаивали, упрашивали, вытрясали из них хоть сколько-нибудь осмысленные слова. А те и не понимали толком, чего от них хотят. Глаза бешено блуждали, губы дёргались, деревянно размахивали руки. Казалось, что даже русский язык крепко забыт ими. Опоминались, яснели взглядом, начинали горячо бормотать, будто припоминая что-то, и наконец проговаривались о взрыве. Это вызывало у них приступ облегчённого восторга, а у доктора и санитаров – тяжёлое, гнетущее чувство бессилия. Место, где был вход в подвал, показали им трое – и все в разных местах. Делать было нечего: приходилось искать самим.