Волжское затмение
Шрифт:
– Слава Богу, Сергей Саввич! Мы уж тут за вас перетряслись… – встал ему навстречу Антон.
– Доктор, что там? Чего творится-то? Где эти летуны? – понеслись нестройные, слабые возгласы.
– Ох, погодите… – отмахнулся доктор. Он стоял у стены и тяжело отпыхивался. В руке у него шелестела какая-то бумажка. – Сам-то чёрт-те чего натерпелся, когда налетели… Три штуки, над самыми крышами, шутка ли… Ну, думаю, аминь... Ан нет, подлетели – и ф-фурр-хх! – бумажки какие-то выкинули. Тучей, аж бело всё стало… Ну, опомнился я, поднял, прочитал. Хреново дело, братцы мои. Красные ультиматум объявили.
–
Шутник… Или впрямь недопонял, слово-то учёное…
Доктор усмехнулся криво и зло.
– Да уж лучше б матом, чем такое… Свет подайте, – ядовито прошипел он и грозно, из-под очков, глянул на Антона.
Тот подхватил керосиновую лампу, подкрутил фитиль и поднёс к доктору. Губин поправил очки, приблизил дрожащей рукой к лицу листовку и, едва не водя по ней носом, стал читать. И задрожал, закачался под низкими сводами его высокий, дребезжащий, задыхающийся голос, выговаривая грозные слова воззвания. Они холодили сердце, перехватывали горло, но ни одно из них не осталось в душе, не осело в памяти. Будто этот холодный, полный презрения и угрозы текст писали какие-то иноземцы или даже марсиане. Навязчиво шелестели в ушах лишь беспорядочные обрывки: “В течение двадцати четырёх часов… Выйти к Американскому мосту… Пощады не будет… Оставшиеся погибнут…”
Доктор кончил читать и долго ещё с гадливым недоумением вглядывался в листовку, будто хотел прочитать там между мёртвыми, бесчувственными строчками какие-то другие, живые, человеческие слова.
– Это они…нам? – негодующе вскрикнула Даша. – С ума они там сошли?
– А что ж, дочка… – подал голос немолодой дядька в драных брюках и кофте. – С нами-то, поди, сподручнее воевать. Безответные мы. Безоружные. Чего таких не бить?
– Нам! Нам такое! Мы им ещё и виноваты! – отрывисто, на гневном задыхе, выговаривала Даша. Блестели глаза, розовели бледные щёки, сжимались в тонкую нитку сухие побелевшие губы, трепетали крылья мягкого, короткого, рыхловатого носа. Было в её измученном обыкновенном русском девичьем лице что-то и самоотверженно-геройское, и умилительно-беззащитное. – Чего они этим добьются? Нас добьют разве что, а белым невелик вред! Да что там у них – не люди, что ли?
– Везде люди, Дашенька, - горько усмехнулся доктор. – Да толку… А я… – со вздохом, критически оглядел он Антона, Дашу и всех подвальных сидельцев. – Я вам, ребята, вот что скажу. Письмецо мы с вами получили, конечно, поганое, спору нет, – и кивнул на листовку в своих руках. – Но это война. У неё свои понятия, и наших мнений она не спрашивает. Я, конечно, им не защитник, но тут всё учтено. И военная сторона: хотят этим ударом город напослед взрыхлить перед наступлением, и гражданская: нас, ярославцев, без обиняков об этом предупреждают. Тут не угроза, тут они предостерегают нас, чтобы зря не гибли и уходили…
– Очень благородно. Спасибо, – съехидничала Даша. Доктор поморщился.
– Нет, Дашенька. Не благородно. Дальновидно. Чтоб никто потом не пенял им, что людей под верную смерть подставили. Предупреждали же? Предупреждали. А то, что прочитают это единицы из тысяч, и лишь десятки смогут до моста этого добрести – это для них не важно. Предупредили – и трава не расти. Вот и всё благородство. А мы… Мы жертвы, дорогие мои, вот и всё. Никак иначе они нас не числят. Это понимать надо. И возмущаться без толку…
– Так что ж, Сергей Саввич? – всё ещё дрожащим от гнева
– Нет, – твёрдо ответил доктор. – Не гибнуть. Не молчать. Выполнять наш долг. Его никто и ничто не отменит. Кроме смерти… Нам до Американского моста рукой подать, вот он. А кругом десятки таких вот подвалов. Там ничего ещё не знают. И не узнают без нас. А узнают – без нашей помощи не выйдут и не дойдут. Так что? Объяснять дальше? Или хватит?
– Хватит, – тихо сказала Даша и отступила в тёмную глубь подвала. Не прошло и минуты, как она смело и решительно вышагнула из тьмы. Губы стиснуты, глаза сверкают, на голове косынка белая, а через плечо, у пояса – самодельная, грубой ткани, полевая санитарная сумка с клапаном на пуговице. Бинты в ней, сухари и фляжка с водой. Вот и вся медицина. А на ногах у Даши деревянные туфли-стукалки на ветхие, штопаные серые носочки надеты. И бледные, острые колени из-под неровного подола мышастого платья выглядывают застенчиво. Платьишко-то раньше длиннее было, да пришлось в самые тяжкие дни отрезать низ на бинты…
– Ну? – с нетерпеливым вызовом проговорила она. – Чего ждём? Или что-то ещё не ясно?
И в упавшей на мгновение тишине расслышалось даже потрескивание фитиля в лампе.
– Эх-х! – с чувством вздохнул, тяжело поднимаясь из своего угла мрачно-молчаливый Костя. – Вон как… Геройская ты у нас, Дарья Ярославская. Радость наша. Вот нахлынет иной раз – аж жить не хочется, а увидишь тебя – и живёшь!
– Да ладно… – смутилась Даша и губы её дрогнули. – Вот уж кто герой, так это наш Сергей Саввич. Совсем больной, как ходите-то ещё, побереглись бы… – сокрушённо покачала она головой.
– Сам удивляюсь… – усмехнулся Губин. – Только, Дашенька, беречься для меня – уж верная смерть. Пока хожу, делаю что-то, барахтаюсь – вроде и ничего. Но, не дай Бог, остановлюсь да слягу – тогда всё. Навалится – и в одночасье со свету сдует. Я уж чувствую. А нельзя пока. Никак нельзя. Нужен я ещё. Такая вот чепуха… – доктор смущённо прокашлялся и поправил очки. – А вам, друзья мои, вот что, – обратился он к подвальным сидельцам. – Здесь больше нельзя. Опасно. Вы все ходячие, дойдёте без труда. Давайте-ка. А то к вечеру патрули рыскать начнут, не вышло бы беды…
– Да мы, Сергей Саввич… Может, тут пересидим, а? Тут, вроде, и спокойней как-то… – нерешительно прогудел мужик с перевязанной головой.
– Не рассуждать! – тонко крикнул на него доктор. – Сколько мог – терпел. Больше нельзя. Собраться – и живо к мосту! Это приказ.
Тихо в городе. Очень тихо и пусто. Лишь ветер, завихряясь в развалинах, дохнёт вдруг в лицо холодком и гарью, бросит в глаза пыль, взвоет в обугленных, жалко торчащих из руин печных трубах. И целый день снуёт по улицам и ныряет в подвалы на Большой Рождественской, Воскресенской, Казанской и Срубной маленький санитарный отряд доктора Губина. На фоне страшной разрухи, щербатых останков домов, выгоревших в прах кварталов и дворов эти оборванные, слабые, еле переставляющие ноги люди смотрелись призраками, странными посланцами иного мира. Медленная – чтобы не растратить последние силы – походка, серые осунувшиеся лица, сжатые бледные губы. И лишь глаза широко распахнуты и светятся, особенно у Даши. Чудо, как хороша она, даже здесь, даже теперь, среди всего этого ужаса. Она стремительно повзрослела на беде и слезах. И стала – уже не по-девчоночьи, а по-взрослому – красива. Особенно глаза. Усталые, измученные, воспалённые, они были удивительно полны, мудры и глубоки. И мужчины, глядя на неё, просветлялись взором. И крепли. И появлялась откуда-то сила…