Волжское затмение
Шрифт:
– Довольно, – поморщился Гузарский. – Это не ваша забота. Где ваши сообщники? Покажите их – и прекратим эту гнусную процедуру. Я жду, генерал.
Повисла угрожающая пауза. Молча, зло прищурясь, глядел на комиссара Карпов. Гузарский не отводил от него тёмных, с жёлтыми искорками глаз. Молчаливая дуэль быстро закончилась.
– Как угодно, – пожал плечами комиссар. – Увести!
И, уже выходя из зала под конвоем двоих красноармейцев, Карпов обернулся на миг и увидел, как Гузарский в сопровождении худого и рябого немецкого офицера ходит по рядам, и конвойные по указанию немца выхватывают из темноты людей. Генерал горько скривился, и, подогнанный тычком в спину, шагнул в фойе.
А на площади у театра всё было почти так же, как два часа назад. Только строй немцев сменился двумя такими же шеренгами красноармейцев с винтовками наперевес. А немцы, разоружённые и потускневшие, неприкаянно бродили за их спинами. Грубо толкаемые конвоирами, бывшие повстанцы, слепо щурясь от дневного света, вторично шли сегодня сквозь строй. Каменно мрачны были их измотанные лица. В конце строя, у подогнанных к Кокуевке грузовиков, их согнали в шеренгу и начали перекличку. По балковскому списку. Безжизненно, как автоматы, отзывались люди на выкрики фамилий. Иные молчали. Промолчал и Карпов. От резкого рывка за плечи он чуть покачнулся, и сорванные генеральские погоны полетели наземь. Пётр Петрович лишь криво усмехнулся, увидев, как сапог Гузарского яростно, будто давя злобную гадину, втаптывает их в грязь.
Карпов повернулся и медленно, сутулясь, со связанными за спиной руками, ступил на доски-сходни и взошёл, как на эшафот, на платформу грузовика. Спотыкаясь, оскользаясь и затравленно оглядываясь, понукаемые и подталкиваемые, на грузовики поднялись и остальные повстанцы. Карпов не хотел встречаться с ними даже взглядом: чувствовал свою вину перед этими людьми, которые так безоглядно доверились ему и Балку. Он-то, Карпов, в глубине души знал, что этим всё и кончится. А они?
Последними поднялись конвоиры. Машины взревели моторами, тронулись, выехали на Власьевскую улицу и медленно, грохоча колёсами по булыжнику, притормаживая и объезжая снарядные воронки и завалы, покатили в сторону Всполья. К ним примкнули шестеро конных конвоиров и ещё один грузовик со взводом стрелков. Карпов догадался, что ни тюрьмы, ни допросов с пытками и побоями, скорее всего, не будет. Торопится Гузарский. Будто удара в спину боится. Ну и ладно. Ну и слава Богу. Скорее бы уж…
А навстречу автоколонне медленно тянулись войска. Красная армия занимала Ярославль. Но не было ни в поступи, ни в лицах бойцов победного ража. Хмурые, напряжённые, настороженные лица под козырьками фуражек и богатырок. Ни единой улыбки. Как деревянные идут, по сторонам не смотрят. Не на что смотреть – гарь одна да руины. Дорого встала победа. Дороже и горше иного разгрома. Даже не взглянули победители на побеждённых. Лишь покосились на воющие и лязгающие грузовики и вновь окаменели лицами.
Взрёвывая, раскачиваясь и подскакивая, автомобили миновали сожжённое дотла Вспольинское предместье и покинули город. А низкое ярославское небо, в кои-то дни не затянутое дымом и пылью, скорбно глядело на разорённый город сквозь редкие просини и скупо оплакивало его мелкой, прохладной изморосью.
Всего лишь люди
Дни казались нескончаемыми. Бессветные, с бледным солнцем сквозь неоседающую пыль и дым, они незаметно переходили в кромешные, серо-чёрные ночи. Свистели по улицам, завывали в руинах сквозняки-суховеи: это повсеместные и непобедимые пожары жадно вбирали в себя воздух. И то и дело содрогалась разорённая ярославская земля от непрестанных артобстрелов и бомбардировок. Совсем обезлюдел город. Опустел и губинский медпункт. Поток пострадавших иссяк. Оставшиеся в подвале люди с грехом пополам оправились от травм и ранений, но уходить им было некуда. Доктор, взглянув в их сморщенные, измождённые лица, досадливо махнул рукой. Оставайтесь, мол, места хватит.
Губин пуще прежнего исхудал, иссох. Ежедневные нервные тяготы не прошли даром. У Сергея Саввича начинала вдруг ни с того ни с сего крупно дёргаться левая щека. При этом лицо брезгливо перекашивалось, а очки на носу неуклюже подпрыгивали.
Сдал и Антон. Он помрачнел, стал тревожным и напуганным. Тоскливые, липкие страхи и предчувствия особенно одолевали в часы затишья меж обстрелами. И только Даша была его спасением.
Только она одна, пожалуй, сохраняла до сих пор спокойствие, здравомыслие и неожиданное в её положении присутствие духа. Редко улыбалась она: бледные, припухшие губы всегда были сжаты упрямо и озабоченно; жёсткие, страдальческие складки чётко обозначились в их углах. Но глаза Дашины были мягки, теплы и ласково-отзывчивы. Лишь тайная, еле заметная тень испуганной вопросительности трепетала в их глубине. А под ними – тёмно-серые полукружья усталости и голода. И, поистине, что-то иконописное, мученическое и одухотворённое было в этом бледном, осунувшемся, изнурённом лице.
Всё в городе как-то странно притихло. Даже патрули пропали. Лишь вчера вечером доктор узнал новости и рассказал, что два дня назад из города на пароходе вместе со своим штабом сбежал Перхуров.
Но тлела ещё, теплилась в разрушенном городе тусклая, немощная, загнанная в подземелья человеческая жизнь. И её надо было поддерживать, оберегать, не дать погаснуть совсем. Антон, Даша, Костя, а часто и сам доктор ходили в часы затишья по улицам и дворам, стучались в подвалы и погреба, проковыривали заваленные отдушины, сыпали хлорку, раздавали сухари, носили, отчаянно рискуя жизнью, воду из Которосли. И, конечно, вывозили умерших. Гибли люди теперь не на улицах, под осколками и обломками, а в подвалах. От голода, дизентерии и тифа. Но жизнь была всё же сильнее. Измученные, прозрачно измождённые, исхудавшие до острых костей сидели они по ночам, обнявшись, в самом тёмном уголке подвала, засыпали, просыпались и мечтали. Еле слышно.
– Антон… Антоша, ты спишь, что ли… – начинала вдруг беспокойно шептать Даша. – Послушай…
– А? Что? – вздрагивал Антон и испуганно глядел на неё. Нет, он не спал. Разве можно… – Что случилось, Дашка?
– Да нет, ничего, – кротко и осторожно улыбалась ему Даша. – Ты прости, перебудила, небось… Я всё думаю… Вот кончится всё это, и какие мы будем счастливые… Тихо… Не страшно… Светло… И небо синее. И облака. И птицы поют… Этого люди не замечают, а мы будем!
– А-а… – облегчённо вздыхал Антон. – И мы привыкнем, Дашка… Пару дней порадуемся и привыкнем… Вот только… Ч-чёрт, сглазили, кажется!
Наверху, над городом, нарастал резкий, натужный вой. Этот неприятный, режущий звук был уже хорошо знаком всем уцелевшим ярославцам и не предвещал ничего хорошего. Это выли моторы аэропланов. Вот-вот начнут бомбить. Хуже всего и страшнее то, что доктор где-то там, в городе. Что с ним будет? Господи, только бы уцелел, только бы догадался спрятаться! Уцелеет. Не может не уцелеть, силища в нём, тщедушном, старом и больном, огромная, почти волшебная…
“Ну?!” – в мрачном нетерпении, прижав к себе Дашу, весь напрягся Антон в ожидании череды сотрясающих взрывов. Скорее бы уж, стервятники чёртовы, что душу-то мотают… Но бомбёжки не было. Надсадный вой наверху, дойдя до нестерпимой ноты, стал затихать, удаляться.
И тут же грохнула перекошенная подвальная дверь, брызнул в неё неверный, пасмурный дневной свет, и по ступенькам, спотыкаясь, сбежал, будто колобком скатился, доктор Губин. По подвалу пронёсся тихий глухой гул.