Вопреки
Шрифт:
Когда меня похитили, и они вдвоём и Максом искали меня, первым, кого я увидел в больнице, придя в себя – была она. Тогда я только отошёл от наркоза и совершенно ничего не помнил из того, что происходило. Но с её слов это было так: я медленно открыл глаза, свет тут же ослепил меня, и на мгновение я зажмурился, вероятно не понимая, что со мной и где я вообще. Наверное, в своей голове я все еще был в том лесу, в который сбежал, прячась ото всех. Я негромко застонал, а потом едва слышно и смотря на Марту назвал её мамой, параллельно неся какой-то бред.
Если честно, то я помню лишь то, как кто-то ласково держал мою руку, гладя большим пальцем мою ладонь. Я посмотрел в сторону приятных ощущений, но то ли от наркоза, то ли от чего-то еще в глазах все было мутным, и я не мог даже понять, кто сидит
Моё же решение назвать её мамой пришло позже, когда мы поехали отмечать Новый год на дачу. Папа тогда уехал за ёлкой, и мы остались в доме вдвоём. Я уже давно хотел посмотреть, что будет, если я назову её «мама», но всё еще не решался. Хотя, мне реально так хотелось кого-нибудь назвать своей мамой, что я понимал, что долго тянуть не смогу. Я на полном энтузиазме спустился вниз, но как только увидел её, то у меня затряслись руки, и я весь вспотел, когда зашёл на кухню. Мне казалось, что вся жизнь пролетела перед глазами, прежде чем я подал голос. Не помню, что я уже попросил у неё, но в ту же секунду она развернулась ко мне с открытым ртом и в слезах обняла меня, а я почувствовал, как моё сердце соприкоснулось с её, словно между нами образовалась какая-то новая связь, которой не было до этого. Пожалуй, именно тогда я осознал, что она мне не враг.
Я даже не знаю с чего начать, чтобы описать папу. Доверие. Спокойствие. Тёплые толстовки и сказки на ночь. Сердцем размером с планету. Едва уловимый запах ментоловых сигарет. И кофе, мно-о-ого кофе.
Большую часть жизни папа посвятил мне, и я, как бы это не звучало, не хотел сейчас мешать ему жить для себя. Хотя, делал это он с большой опаской, оглядываясь то и дело на меня, и на мое слабое желание отпустить его. Да, в отношении папы я эгоист, причём самый консервативный. Я привык, что папу не нужно было ни с кем делить, потому что он всегда был рядом ТОЛЬКО со мной, а не со мной и с кем-то еще. Конечно, наивно было полагать, что папа навсегда уйдёт в родительский монастырь, поставив меня на первое место. Но 14 лет подряд это было действительно так.
Когда я родился, папе было 19, и он отказался абсолютно от всех благ молодости, посвятив её всю мне и моему воспитанию. Но, чем старше я становился, тем все чаще восполнял его пропуски молодежных тусовок, таская везде папу с собой, потому что для меня он не только родитель, но и лучший друг. И я это говорю не потому, что хочу казаться хорошим, а потому, что это действительно так. Я абсолютно никогда не чувствовал потребности в большой ораве друзей, потому что я знал, что ее мне может заменить папа, с которым мне намного интереснее, чем со сверстниками. И папа не пытается молодиться за мой счёт, он всегда остаётся в трезвом понимании своего возраста, просто он не зануда, в отличие от меня, ха-ха-ха.
Для папы не было негласного правила о том, что мальчик должен воспитываться в строгости, для него вообще не было правил в воспитании, за что я ему действительно благодарен, потому что жить в страхе своего родителя – такое себе удовольствие. С самого рождения он заботился обо мне, оберегал и воспитывал так, что казалось, я уже его десятый ребёнок, а не первенец. Хотя, возможно то, как я родился, оправдывало такое отношение, и я всегда знал, что главный страх в его жизни – потерять меня, ведь без меня эту самую жизнь он себе никак не представляет. Почему? Да просто потому, что до меня у него не было ни одного близкого человека, а в его детстве не было абсолютно ничего, что должно быть у каждого ребёнка: любовь, радость, понимание, да даже просто игрушки были для него чем-то недосягаемым. В его детстве было лишь одно слово: боль.
Мой дед и папина мачеха достаточно властные и жестокие люди, садистские наклонности которых отражались на ребёнке, который совершенно не понимал, чем он это заслужил. Пожалуй, ни один день в той семье не обходился без скандалов: разлитая вода, не закрытое окно, грязные вещи, плохие оценки, испорченное настроение, пересоленный ужин, – во всём был виноват ребёнок, который сполна за это отвечал. Такой, мальчик для битья, если хотите. Хуже побоев в его детстве была лишь родительская ненависть, которая хлестала своим откровением больнее плетки.
Я не знаю многих подробностей из папиной жизни, да и вообще он никогда не говорит о себе, но, когда папа недавно сломал руку, и я случайно узнал, что на самом деле руку он сломал, не поскользнувшись на льду, а это сделал его папаша – меня всего перекосило от злости. Мне даже было не так обидно из-за того, что он в моей жизни никак не участвовал и я никогда его не видел, чем из-за этого.
Не знаю, что руководит человеком, когда он запугивает своего ребёнка до обмороков, но в таком состоянии папа варился не один десяток лет, пока однажды не решил, что ему нужна уже медицинская помощь, чтобы побороть депрессию. В нашей семье не принято об этом говорить, но тогда папа действительно уже перешел черту нормального – он постоянно злился, кричал по поводу и без, мог не есть целый день или целый день пролежать на кровати, смотря в одну точку и плача, – меня тогда пугало его состояние не меньше, чем его самого, но никто не знал, что с этим делать, пока моя бабушка, которая приехала к нам погостить, принудительно не заставила его записаться к врачу. Кстати, свой первый подарок на день рождения, папа получил именно от неё, когда ему исполнилось 20, до этого его подарком было лишь освобождение от наказаний на этот день, который и то не всегда ему доставался.
Что же до моего рождения, там всё еще веселее. Моя мать не хотела детей и всё делала для того, чтобы их не иметь, пока однажды не узнала, что беременна. Папа тогда был на седьмом небе от счастья, а она пила таблетки, которые нельзя было пить, била себя по животу, курила и выпивала, – в общем, была изобретательной на уничтожение женщиной. Но я не сдавался, и продолжал упорно развиваться внутри неё, как самый живучий паразит. И вот она уже на седьмом месяце, и вроде как перебесилась, но в один из дней её увозит скорая с ножевым ранением в область плода. Та-дам!
Но всё же, где-то её план был недоработан, потому что после того, как меня извлекли из этой комнаты страха, началась поистине счастливая пора моего детства. Наверное, я бы смог рассказать о наших отношениях больше, но вряд ли вам было бы интересно листать пустые страницы. Помню, папа делал всё, чтобы я не чувствовал себя ущемлённым в том, что у меня нет мамы, но что тогда, что сейчас, если честно, её отсутствие меня волновало меньше всего.
Моё любимое воспоминание из детства – это как каждый вечер папа доставал меня из ванны, закутывал в огромное махровое полотенце и относил в комнату, где, переодев меня в пижаму, сажал на коленки, и мы вместе читали книжки. Особенно, это было волшебно, когда за окном была метель, а мы сидели, прижавшись друг к другу и под светом торшера погружались в сказочные миры. Или вот еще – каждые выходные мы ходили гулять в парк, папа всегда покупал мне сладкую вату, и мог часами напролёт с самым внимательным видом слушать мой детский лепет, иногда доходящий до абсурда своей проблематикой.
Я уже говорил, но скажу еще, я никогда не чувствовал себя брошенным, и я сейчас не говорю о полноте семьи, я говорю об отношении ко мне. Ведь папа мог просто забить на меня или стать таким же как его отец, но, к счастью, этого не произошло, поэтому, когда я стал старше, то круг наших интересов расширился, а беседы по вечерам стали чуть дольше, чем эфирное время ТВ-шоу.
Конечно, как и у любого подростка, у меня был переходный возраст, и я творил столько невероятно бессмысленных вещей, что вспоминать не хочется, потому что нервная система моего папы именно тогда стала давать сбои, а после похищения и вовсе перестала существовать. Я никогда не рассказывал об этом папе, но тогда в лесу мне казалось, что я очень мало говорил ему о том, как люблю его и как за многое хочу попросить прощения, потому что, если честно, тогда я вообще ни на что уже не надеялся. Я мало что помню из того дня, помню лишь как он меня нашёл и как держал мою руку в скорой, говоря о том, что всё будет хорошо, заливаясь при этом слезами и будучи белее мела. А потом, я заметил, что у папы проявились последствия той ночи седой прядью, которую от всеобщего обозрения скрывал лишь золотой отблеск его светло-русых волос. Папа никогда не говорил, как он переживал за меня тогда, но со слов Марты, он был похож на бомбу с запущенным таймером.