Вопреки
Шрифт:
Ах да, я же не сказал, куда я переезжаю! Что ж, мы жили в одной из мировых столиц, и, мой переезд был глобальным. Я переезжал в своенравную страну Рупрехт, в его столицу – город Рэй. Вообще, у нас в соседнем с Рэйем городе, Иве, есть таунхаус, но папа сказал, что пока что мне опасно там быть, поэтому он купил мне двухкомнатную квартиру в Рэйе. Почему опасно? Расскажу об этом позже, но история весьма занятная. В Рейе я поступил прошлым летом в кино-колледж имени Визажа Миньона – всегда хотел быть актёром, но вместо театрального я закончил бакалавриат журфака – интересно было там не меньше. А то, что я прочитал все книжки в доме, а у нас их несметное количество, знаю 4 языка и люблю болтать, что лишь упрощало задачу о красном дипломе. Ну и еще я не хотел особо напрягаться с учёбой, как и не напрягался в школе, как бы папа не заставлял. С переездом радовало, пожалуй, только то, что в Иве жила бабушка и обещала навещать меня каждую неделю. Вообще, я обожаю свою бабушку, она с рождения была мне как мама.
Но, вернёмся к одежде, поговорить о Рейе у меня еще будет уйма времени! Я вытащил чёрные рваные джинсы, которые папа затаскивал уже второй год, что ж, я посягнул на святое, но кто мне помешает оторваться сегодня, ха-ха-ха! Я решил не останавливать свою клептоманию и продолжил, как фокусник из шляпы, вытаскивать вещи. Я достал белую футболку с маленькими чёрными молниями на груди, красную рубашку в черную клетку, ну и, конечно, не мог же я оставить такой образ без кожи, было бы неинтересно! Я достал косуху, и переложил все это богатство на кровать, закрыв шкаф. С обовью я наглеть не собирался, хотя мне очень хотелось взять еще и грубые черные ботинки на массивной платформе, которые я видел на папе всего несколько раз, но у меня были свои, не менее любимые.
Барни внимательно следил за моим переодеванием, сидя на кровати. Вообще, папа не разрешает залезать Барни на свою кровать, и часто недовольно говорит мне о том, что я его через чур разбаловал (хотя, начал бы с себя и с того, как разбаловал меня). Ну а как можно этой мордашке что-то запрещать? (Интересно, папа про меня также думает?.. ха-ха-ха) Я не представляю. Мой маленький комочек счастья! Ну ладно, может и не маленький, но все равно самый любимый на свете. Но если папа и не разрешал, то в его отсутствие можно было и проявить бунтарский дух, тем более, что я не один тут придерживался воспитания только пряником – Марта вообще, по-моему, разрешала Барни все, что только ему вздумается, вплоть до первого кусочка мяса из духовки. Вот кого ругать надо!
Но на самом деле папа обожает Барни, и глупо было бы мне это отрицать, папа вообще любит всех, мне кажется, у него такой способности как ненависть не существует ни на физическом, ни на ментальном уровне. Злость – да, но чтобы кого-то ненавидеть или унижать, как это делают те, кто не любит животных ну или людей, – нет. Папа и злиться-то особо не любит, нет, бывает, конечно, что лучше сразу место жительства менять, когда разозлишь, но это уже в редких случаях. По крайней мере, у меня такое было только несколько раз, и только один из них закончился тем, что влетело мне по самое не хочу.
Но вернемся к Барни и к моему плану на день, в него, собственно, входило:
1. Выпить кофе;
2. Выгулять Барни;
3. Встретиться с Дашей;
4. Рассказать все Даше;
5. Марта обещала малиновый пирог на ужин;
6. Не опоздать на самолёт.
Ой, ну и переодеться тоже, потому что пока я в трусах валялся на папиной с Мартой кровати, в обнимку с Барни, и завороженно рассматривал почти дописанную картину, стоявшую на мольберте. Это было море. Ночное беспокойное море.
Лавандово-черное небо облачалось все в более тёмное одеяние, меняя свой синий балахон с просветами, на черную мантию ночи. Светлые, как свадебная фата, и пышные, как сладкая вата, облака, один за одним начинали кружиться на ночном небе, а блестящие звёздочки, стремясь гореть ярче и ярче, как маленькие факелы, озаряемые победный олимп, аккуратно перелетали меж облаков друг к другу, весело кружась. Волны, так беспокойно находившие на берег, были поглощены тьмой ночи, вспыхивая лишь на мгновение белой пеной у берега, и исчезая в пропасть ночи вновь. Берег был усыпан россыпью бежевых песчинок, не успевших встретиться с волнующим негодованием моря, но стремящихся принять на себя его гнев. На тёмном островке, на который то и дело находили волны, стоял человек, облаченный в светлое одеяние, но не излучающий светлого настроения. Он смотрел вдаль морских просторов, скрестив руки на груди. Его взгляд был взволнованным и умиротворённым одновременно – невероятное соединение. Его светлые волосы развевал ночной ветер, который, как и беспокойное море, отзывался в его метущейся душе симфонией тревожных нот. Недалеко от мужчины кружился силуэт в белом платье. Это была изящная женщина, которая с улыбкой смотрела в сторону своего спутника, танцуя под мелодию волн. Она не была взволнована или напугана, она была уверена во всем происходящем, казалось, она знала все наперёд и знала, что «всё это» будет светлым и лёгким, как и её босой танец на краю берега. Юбка её белого платья кружилась вместе с ней в едином духовном порыве невесомого спокойствия, словно она знала жизнь так, будто была сама этой жизнью воплоти. Казалось, те звезды, кружившиеся на небе, ангажировали её вновь и вновь на танец, стоило лишь бризу заиграть новую мелодию на просторах морской бездны. Морская пена ласкала её босые ноги, прибивая к берегу лепестки волн, нежно прикасающихся к ней и удаляющихся назад. Музыка её моря была завораживающей, она была в такт её душе – воздушной и обворожительной, необременяющей себя всеми печалями мира, лишь сентиментально думающей обо всем вокруг.
Казалось, они сбежали от сует жизни до того, как они смогли бы их найти, они были свободны от жизни, потому что сами были ей и это было невероятно красиво. Они были единым целым, словно их союз был самым правильным и нужным на свете, в котором они оба нуждались: лёгкость смешивалась с тягостью, печаль с радостью, страх с нежностью, любовь с любовью,– они были симфонией, ноты которой были в том волшебном порядке, в котором звучат все гениальные произведения, они были беспокойным морем, которое было суматошным и безмятежным одновременно, они были одним сердцем и душой на двоих, и это было великое счастье из всех, что есть.
Только почувствовав солёный вкус во рту, я понял, что замечтался, и вернулся назад в беспорядочную реальность, в которой нужно было найти своё место. Вот что могут сделать папины картины с воображением! Да, папа обожает рисовать, хотя он ни разу не художник, и вообще не учился рисовать, но его картины самые притягательные из всех, которые я видел. Я посмотрел на часы, была половина первого. Вот же черт! Уже половина первого, а я всё еще сижу дома, и без кофе! Кошмар! Я быстро натянул на себя вещи, заправил папину кровать, смахнув шерсть с неё, и направился в прихожую.
– Барни, поторопись, а то возьму тебя с Дашей гулять! – Воскликнул я, когда Барни вновь ушёл есть на кухню. Знатный обжора! Только попробуй вовремя не накормить, он тебе устроит и штурм памяти, и землетрясение совести! – Барни! – Крикнул я, надев кеды. – Меня Марта убьёт, что я в обуви по дому хожу! – Недовольно воскликнул я, зайдя на кухню. – Пойдем, потом доешь! Вот уеду я сегодня, папа тебя так ждать не будет! – Пыхтел я, оттаскивая Барни за ошейник от миски в коридор. Да, Барни со мной не ехал, и я не представлял, как я с ним расстанусь, со своим маленьким мальчиком! Пять лет мы прожили душа в душу, делив каждый кусок друг с другом, а уже завтра я не буду уворачиваться от слюнявых поцелуев и не буду устраивать пробежки за каждой новой собакой. Становилось так тоскливо от этой мысли. Словно часть меня медленно переставала существовать, оставляя взамен себя лишь чёрствую пустоту. Барни появился у нас совершенно случайно, но я так рад этому случаю, что не представляю нашей, а особенно своей, жизни без него.
Дело было накануне папиного дня рождения, (он у него 31 декабря). Папа как всегда задерживался на работе, а ужин, который я приготовил, уже в 10 раз подогревался в микроволновке. Вообще, повар из меня так себе, но единственное, что я научился готовить за то лето у бабушки – мясо по-французски, чем постоянно угощал папу. Я уж не знаю, какой выдержки ему стоило первое время есть мою почти горелую бурду и не кривиться, но как только я научился нормально готовить, не нарушая все тонкости, так блюдо заходило на ура. (Я просто все еще думаю о завтраке, поэтому так часто отвлекаюсь на еду). Ну так вот, папа задерживался, а я смотрел цену на шпицев и корги в нашем городе. Вообще, в детстве папа мне устроил целый зоопарк, когда мы жили в загородном доме. У меня был кролик Омлет, хомяк Плуто, кошка Груша и даже курица Арина, которую я стащил в контактном зоопарке (я вообще не представляю, как мне это удалось, мне было 3 и я с курицей, размером с меня, как-то умудрился незаметно улизнуть от всех, и пока меня искали, я благополучно сидел со своей подружкой возле нашей машины. Не знаю, заплатил ли папа за курицу или мой громкий визг и не желание отдавать её назад добили смотрителей зоопарка, как самая противная сирена, но назад мы уже ехали с курицей). Но я всегда хотел собаку, чтобы она была такой же неугомонный как я и всегда была рядом, когда это нужно. Я слезно клялся папе следить за ней, гулять, мыть и кормить самостоятельно, но папа был непреклонен и просил довольствоваться теми животными, что были. Став взрослее, я забросил эту надоедливую песню про собаку и смирился с тем, что куплю себе настоящего друга, когда стану жить отдельно (раньше для меня это было смешно, но сейчас – нет…). Я хотел себе шпица или корги, чтобы это был вечный двигатель, независимый от своего возраста. Я даже ездил на всякие собачьи соревнования пару раз, но, конечно же, назад приезжал один. Все-таки я уважал папино решение, что ему не до собаки в доме и не хотел нарушать его, как бы мне не хотелось. Но в тот вечер всё изменилось, папа позвонил в дверь, вместо того, чтобы открыть её ключами. Выглядел он странно: озабоченно и счастливо одновременно. Куртка была наполовину расстёгнута, руки покраснели от мороза, а на манжетах рубашки была какая-то детская смесь или пюре.