Ворчливая моя совесть
Шрифт:
— Красная!
…Как далеко видно с вышки! Просторище! Вогнутая чуть тундра, озерца, озерца бесчисленные по ней. Говорят, тут на каждого человека по семь озер приходится. И не такая уж она пустынная, вовсе не мертвая — тундра. Прячется, затаилась душа живая. Песцы, полярные куропатки, совы с бровями из перьев… Лемминги — мышки, похожие на крохотных кенгуру, — шныряют. А там, дальше, на горизонте, нет, за ней, за линией, как бы уже в небе просматривается, угадывается большая, бездонная вода. Обская губа, Тазовская губа… Море Мангазейское. А еще дальше сизые, оцепеневшие шельфы моря Карского… Плотный песчаный свей в прогалах снега и льда на берегу, белые медведи спят в ропаках,
…Весной это случилось. Весной прошлого года. Настали уже ночи без темноты — белые северные ночи. Светло. И с каждым днем все светлее, светлее. Жутко даже поначалу было. Непривычно. Но в ту весну Фомичев бессонницей еще не страдал. Наворочается за вахту с элеваторами, труб натаскается до гудения в костях — спит как убитый. Заикин его в ту ночь растолкал, Муха то есть.
— Глянь-ка в окошко, Лопух! — со смехом умолял Заикин. — Глянь, не пожалеешь!
— Что там? Олени?
Фомичев поднялся, зевая, почесываясь, посмотрел в окно. Светло было там, за окном, это в три-то часа ночи, светло, как в тихий, чуть пасмурный день. Хочешь, книгу читать можно. Хочешь, контрольную по первобытнообщинному строю готовь… Прозрачное небо, тундра, и идут по ней в обнимку двое — Серпокрыл и Галя, Лазарева жена. Остановились. Целуются… Вообще-то Фомичев не первый раз замечал гуляющего по тундре Серпокрыла. Даже зимой тот прогуливался. Тем более сейчас, весной. Почти летом. Но раньше он прогуливался один..
— А мастер где? — задал Фомичев глупый вопрос.
Заикин расхохотался:
— Занят! Занят мастер! За клапанами подался! На базу! Вот Серпокрыл его и заменяет!
Они уходили все дальше, в тундру. Но ни деревца вокруг, плоско, не спрячешься. Видно все.
— А Сынок, то есть Петр Яковлевич, где?
Заикин опять зашелся:
— Этот свою стережет, Зою! Ух, дела!..
— Ну, чего ты, чего? — закричал Фомичев на Заикина. — Хватит. Замолчи!
Ухмыляясь, тот уселся на койку, спиной к стенке вагончика, самодовольно шевеля пальцами босых ног. На правой: «Куда идешь?» На левой «Иду налево!» Проследил за тем, как Фомичев читает татуировку, и не без гордости подмигнул:
— Это мне там накололи. Меня там, между прочим, Сэм звали. Учти!
«Какая пошлость, — брезгливо подумал Фомичев. — И ведь не смоешь…» В который раз, нечаянно натолкнувшись взглядом на знаменитую заикинскую татуировку, он не мог удержаться от этой мысли: и ведь не смоешь…
— Никому ни слова, Заикин, — произнес Фомичев угрюмо, кивая на светлое окно, — никому!
Заикин снисходительно засмеялся:
— Чудак, я ж приблатненный, а не… Официально!
Весь остаток ночи заснуть Фомичев уже не смог. Светло за окном… Непривычно светло. У него в Москве белых ночей в подобном роде, можно сказать, нет. В Москве есть многое другое. Метро есть, храм Василия Блаженного, настоящий Калининский проспект есть… Папа с мамой там у Фомичева имеются. Художница одна есть знакомая… А вот белых ночей — совсем чтоб белых — нет. А белые ночи — они такие, сразу уснешь — выспишься, а если глаза откроешь, хоть на миг, — все. Организм спать дальше отказывается. А тут еще такое… Серпокрылу-то можно и не удивляться, Серпокрыл есть Серпокрыл… Но Галя!.. Ведь у них же с Лазаревым такая хорошая семья вроде. Хоть он и старше намного. Сколько раз встречал их Фомичев на поселковом проспекте, на бетонке. Почти всю получку бригадир
Наутро прилетел Лазарев, привез клапаны для насосов. Фомичев поставил их рядком на бревенчатом помосте, смазал.
— Фомичев! Лопух! — хмуро приказал ему Серпокрыл. — А ну, за мной! На полати! Шарошки облысели, подъем будем играть!
Куда его белозубая улыбка подевалась? А ведь давно уже не улыбается… С месяц. Фомичев только сейчас это осознал.
— Может, добуримся на сей раз? — пытаясь поспеть за ним, задыхаясь, предположил Фомичев.
Серпокрыл бросил на него через плечо короткий, иронический и вместе с тем довольно тоскливый взгляд.
— Считаешь, добуримся? Веришь?
Фомичев отстал от него на два лестничных пролета. «Куда мне до Серпокрыла, — думал он. — Вот черт! Ночь не спал, а так взлетел, что… Удобный момент, — решил Фомичев, — надо ему высказать. Все-все!.. Не добуримся, видите ли… Конечно, если в голове не работа, а…»
Серпокрыл рвал и бросал какую-то бумагу. Письмо? Ветер жадно подхватывал белые клочки, уносил их.
— Берись за трос! — крикнул Серпокрыл. — Учись, пока я живой! Не все же тебе в помбурах мыкаться!
— Анатолий! — громко начал Фомичев. — Слышь, Анатолий! Я — поговорить… поговорить надо!.. — Ветер, позабавившись клочьями письма, опять за буровую принялся. Вздрагивает вышка… Гуд, вибрации… — Ты меня слышишь?
Серпокрыл с некоторым удивлением кивнул. Да, мол, слышу. Ну, ну?..
— Я видел! Ночью сегодня! Через окно! Я спал, но меня… Короче — видел! Галя и ты…
— Ну и что? — выкрикнул Серпокрыл в ответ, пристально, очень пристально глядя Фомичеву в переносицу.
— Как же тебе не стыдно?
Глаза Серпокрыла как-то странно блеснули. Он резко отвернулся. Неужели стыдно? И в эту минуту, в эту самую минуту Фомичеву вспомнилась художница. Как прижалась она тогда всем телом, положив ему на грудь легкую смуглую руку, и со слезами в голосе жаловалась на мужа. Ох! Так чем же, собственно, он, Фомичев, лучше Серпокрыла? По какому же праву он… Но там… Там же другое… Она же жаловалась… А у Лазарева, у Гали…
— У них же такая хорошая семья! — не очень уверенно продолжил Фомичев. — По бетонке когда идут, всегда рядышком держатся. Держались… Раньше! Серьги он ей купил, ты же знаешь! Чтоб голова у нее не болела! Ты же знаешь! Лазарев… Он же… Галя для него — все! И ты… — Фомичев заглянул Серпокрылу в лицо, чего он отворачивается? И чуть с вышки не полетел. Лицо Серпокрыла было мокрым. Серпокрыл плакал. — Серпокрыл! Толя! Ты что? Ветер тебе в глаза попал, да? Ведь ты не плачешь? Ветер?
— Нет, плачу! — повернул он к Фомичеву мокрое лицо. И новое рыдание, мучительное, как приступ кашля, вырвалось из его горла. — Спасибо, Юра! Спасибо!..
— Что?! — У Фомичева под каской зашевелились волосы.
— Спасибо тебе!
— Спасибо?! Мне?! Ты ничего не знаешь! Я тоже… Я не лучше тебя!.. Один человек… Художница… У нее ведь тоже… Он… Она…
— Да, да, Юра! Спасибо! Спасибо тебе! Понимаешь… Мне самому нужно было… Но… Как это получилось… Иду я однажды, брожу, значит. Думаю. Вдруг — еще кто-то. Тоже бродит, понимаешь? Все спят, а она… И понеслось, понимаешь? — Внезапно он обнял Фомичева, на секунду прижал к себе, отстранил. — Молодец, Юра! Не зря я тебя люблю! Хороший ты! Очень хороший! Ангел! Эх, Юрка!