Ворон на снегу
Шрифт:
Накрутят? Не накрутят? – билось в голове.
Утром ситуация разрешилась, но не в нашу пользу. Куц обнаружил, что троих недостаёт, сменился в лице. Построились с литовками на плечах, чтобы идти на косьбу по росе, а троих нет. Тех самых, которые вели свои прокосы вслед за Сеней. Куц велел мне заглянуть во все шалаши, не дрыхнут ли где? Потом сам ещё заглянул. Нет. Покричал зычно так, что отозвались окрестности. Никого.
– Наверняка кто-то знает, где они. Кто? Кто знает? – Куц был страшным и вместе жалким.
Я, каюсь, не мог не рассказать. Куц, выслушав, покрылся каплями пота, распорядился сидеть мне в шалаше и никуда не высовываться, пока не подъедет за мной опер.
Но тут подъехали дроги с колхозным председателем, мы его не раз видели, этого человека в гимнастёрке с костылём. Колхозники тут недалеко тоже вели сенозаготовку. На дрогах вместе с председателем восседали и наши субчики – потерянные мужики: Давыд, Осип и Спиридон. Слезши с повозки, они суетно и угодливо посеменили к берёзе, взяли каждый свою висевшую там на суку литовку и покорно, побито встали на своё постоянное место в строю.
– Куда эт вы? – рыкнул на них Куц. – Накуралесили! Сначала разберёмся. Отойдите! Вы не достойны быть с нами вместе.
Начались переговоры сторон. Для этого наш бригадир и колхозный председатель отъехали на дрогах к околку и там у них был продолжитель-ный разговор, мы с расстояния определяли, какой у них там трудный разговор.
Потом Куц махнул рукой, веля нам всем идти за ним. А пошёл бригадир не в ту сторону, где был наш покос, а в другую совсем сторону, где был покос колхозный.
И весь день мы, провинившиеся зэки, преступники, гады и негодяи, осмодеи и безголовые дураки (по определению здравомыслящего Куца) работали на колхозном покосе. Выкосили широченную луговину от края леса до болота.
Ах, как умеют косить старики! Дело, впрочем, не в умении, а во вдохновении. Как они косят! Литовки, отбитые с вечера и приправленные оселком поют в росной траве. Нет, это не литовки поют, это старики поют. Вжи-ик, вжи-ик… В помолодевших, преображённых лицах вдохновение, невесть откуда вдруг берущееся. И стариками их назвать уже нельзя. Глядят на них вон девчата игриво, и обращаются: «Трофимчик», «Парамончик» и т.д. Что может сделать с людьми работа, а! Да это для них вроде уж и не работа, а нечто такое, чему я вот не знаю названия. А на перекуре старики заводили разговор, какое сено для лошади (пырей, он грубоват), какое для коровы (метлюх, он жуётся хорошо), а какое для овцы (где больше листа), и опять же, если мясо от овцы взять хочешь на продажу и если на шерсть, опять же тут, дескать, думать надо, какое сено. И т.д.
Старики не одобряют, что девчата наши бегают в одних трусах и говорят, что зверь оттого волосатый, что стыдно ему ходить нагишом, вот и помог ему Бог обволоситься, а бабе, видать, и не стыдно. Вспомнили, как одну девку в деревне белочехи к себе в тайгу утащили, она оттуда через неделю пришла. Никто уж из деревенских парней не гулял с ней после того, она уехала в другую деревню, где про неё не знали, там замуж вышла за парня работящего, трезвого, детей нарожала. И что вы думаете? А то, что все ребятишки вышли порченные. Руки, ноги есть, а вот порченные. К тому этот смысл, что коль мужики в твоём причинном месте побывали разные, не след детей рожать, потому что порченные будут непременно. И замуж выходить не след, так считают старики.
Весь день было ясное небо, только на северной стороне, у самого горизонта, держалась кучка тёмно-фиолетовых облаков, словно, словно там она, эта кучка, зацепилась за край земли и не могла оттого стронуться. Явно дождевые облака грозили испортить сенокос, но дальше угроз дело не пошло на радость нашу.
Вечером, уже при сумерках, опять появился колхозный председатель, он привёз и сбросил с коляски возле кухонного котла на землю несколько кулей с картошкой. Со старой картошкой, свежую колхоз ещё не копал. Берёг колхоз свежую-то картошку, пусть ещё подрастёт.
– Ешьте на
– Спасибо, – смутился Куц, пряча глаза. И старики наши тоже в смущении задвигали бровями. А уж когда председатель сказал старикам спасибо за старательную косьбу на луговине, тут уж и вовсе потеряли старики самообладание.
Так был исчерпан инцидент. Так договорились Куц и председатель. Решили конфликт миром. Опер приезжал, замечаний никаких не сделал, значит, пронесло.
Но, оказывается, не совсем пронесло. И это выяснится уже тогда, когда вернёмся с сенокосной страды в зону. Опера на то и опера, чтобы всё разнюхивать. Повезло лишь в том, что разнюхал как раз мой знакомый опер Седов. Он сел со мной беседовать по всей моей биографии.
– Так, так…
Я тихо, с боязнью неотвратимой беды, рассказывал, а он молчал и глядя в сторону, в какую-то свою точку, повторял тихо и сухо:
– Так, так… Без карцера, всё-таки, тебе, Анатолий, не обойтись. Без карцера нельзя, на твою же пользу, чтобы узелок ответственности в твоей голове на будущую жизнь завязался, понимаешь. И получишь на полную катушку…
Куц на это привёл свои доводы по спасению цивилизации: если осот в огороде не дёргать, то весь огород пропадёт, а если людские головы не пропалывать, то пропадёт общество и вся человеческая цивилизация. А мне-то какая забота об общечеловеческом!
И тут же, вскоре после отсидки в карцере, переведён я буду во взрослый исправительно-трудовой лагерь, расположенный, как я уже говорил, по соседству. Бесконвойный режим за мной сохранится, слава Богу и слава операм, но сохранится только в пределах одного маршрута – до ближайшей железнодорожной станции. Возить конным транспортом уголь со станции в котельную кожфабрики – такая моя новая функция.
ОПЯТЬ ПОД КОЛПАКОМ
Что значит возить уголь в котельную фабрики? Это значит: подвергать себя каждодневному нервно-психическому встряхиванию, по учёному – стрессу. Нет, не в самой возке угля заключена эта напасть. Возка угля – дело простое, открытое. Поехал на товарную станцию, на угольный склад, набросал лопатой ящик наравне с бортами и – ну, савраска, трогай. Дёрнул вожжами, понукнул, поехал. К котельной, какая в подвале фабричного корпуса, подъехал, развернулся, спрыгнул, поднатужился плечом и брюхом, опрокинул ящик, и опять гони на станцию, понукай вожжами, дёргай. Больше рейсов – тяжелее твоя пайка. Меньше рейсов – легче пайка. Принцип выживания.
А напасть-то в другом. Непременно к тебе кто-нибудь из фабричных зэков «подканает» и, показав из-под полы товар, молвит вкрадчиво, но твёрдо: «Бери, привезёшь то, то и ещё то». Помотаешь головой, скажешь: «Нет, не могу, запрещено мне, усекут, ошмонают...» Ну, не успеешь развернуться, как уже и вожжей не будет на месте, и подпруга окажется порезанной. Урканы это могут мигом. А то и ещё хуже: в повозку сунут лоскут какого-нибудь пустякового товара в свёртке и тут же на вахту сообщат: дескать, обыщите, возчик у нас на конвейере товар слямзил, повёз. Обыщут, конечно. И, конечно, найдут. И всё: кончилась расконвоированная вольница твоя. Становись в колонну и топай под оскал зубов лютого овчара. Ну, а если не воспротивишься, пойдёшь на компромисс, тогда… тогда лучше. А лучше ли? При выезде разве не шмонают на воротах? Шмонают. И при въезде. Как же быть? Это уже чисто твои личные проблемы, как словчишься. Товар принять, вывезти с объекта, на воле обменять на другой товар и провезти – вот твоя задача. Такова традиция, таковы неписанные законы: бесконвойные на то и есть, чтобы помогать жить подконвойным, в первую очередь крутым уркам. Не справляешься, умишка маловато – дуй опять под конвой, на твоё место явится более смышлёный. Вот такова закваска. Выживай, браток. Выбор не велик.