Восемь миллионов способов умереть
Шрифт:
— Нет такого закона, который обязывал бы меня проверять, — сказал управляющий.
— И вымышленные имена тоже часто используют. Вы обратили внимание, ведь наш красавчик записался в «Гэлакси» как Джоунс, а здесь — Рикон. Да тут, должно быть, полным-полно этих Джоунсов, Смитов и Браунов. Сколько у вас Смитов, а?
— Нет такого закона, который обязывал бы меня проверять у них удостоверения личности, — ворчливо повторил управляющий.
— Или обручальные кольца, да?
— Или обручальные кольца, свидетельства о браке и все остальное. Все они люди взрослые, и это, черт побери, меня не касается!
— Может, и слово «Рикон» что-нибудь означает по-итальянски? — предположил Гарфейн.
— Умница, молодец! — похвалил его Деркин. И спросил управляющего, нет ли у него в мотеле словаря итальянского языка. Управляющий уставился на него, точно громом пораженный. — И это называется мотель! — презрительно заметил Деркин, покачивая головой. — Тут, наверное, даже Библии нету.
— Почти в каждом номере есть.
— Господи ты Боже мой, неужели? Библия, надо же! Рядом с кассетником, по которому крутят порнуху! Лежит себе на тумбочке рядом с водяным матрацем.
— У нас только в двух номерах водяные матрацы, — заметил несчастный. — И мы взымаем за них дополнительную плату.
— Хорошо, что наш мистер Рикон, судя по всему, бедноват, — сказал Гарфейн. — Иначе бы ему пришлось топить Куки, а это — дело хлопотное.
— Расскажите мне об этом человеке, — попросил Деркин. — Опишите его еще раз.
— Но я ведь уже сказал...
— Ты будешь говорить это снова и снова, ровно столько, сколько потребуется, понял? Высокий?
— Высокий.
— Моего роста? Выше? Ниже?
— Во что был одет? Была ли на нем шляпа? Галстук?
— Что-то не припомню.
— Вот он входит в дверь, направляется к вам. И просит комнату. Потом заполняет карточку. Платит наличными. Кстати, сколько стоит у вас такой номер?
— Двадцать восемь долларов.
— Не так уж и дешево. А порнуха идет за дополнительную плату?
— Надо опустить монетку...
— Удобно, очень удобно! Так, значит, двадцать восемь баксов... Хороший бизнес, особенно если учесть, что один номер можно прокрутить несколько раз за ночь. Как он платил?
— Я же сказал — наличными.
— Нет, какими купюрами? Что он вам дал? Пару бумажек по пятнадцать?
— Пару... э-э?..
— Он дал вам двадцатку и десятку, да?
— Нет. Кажется, две двадцатки.
— И вы дали ему сдачу двенадцать баксов? Погодите-ка, ведь еще налог надо учесть.
— С налогом выходит двадцать девять сорок.
— Итак, он дал вам сорок баксов. А вы дали ему сдачу, да?
Что-то в голове его, видимо, прояснилось.
— Он дал мне две двадцатки и сорок центов, — сказал управляющий. — А я дал ему сдачу десятку и еще один доллар.
— Ну, вот видите? Вы все прекрасно помните, особенно когда речь заходит о деньгах.
— Да. Вроде бы.
— А теперь расскажите, как он выглядел. Он белый?
— Да, конечно. Конечно, белый.
— Плотный? Худой?
— Худой, но не слишком. Я бы сказал, поджарый.
— Борода была?
— Нет.
— Усы?
— Может быть. Не помню.
— Ну, хоть что-то вы о нем помните? Что-то должно остаться в памяти.
— Что?
— Именно это мы и пытаемся выяснить, Джон. Вас ведь зовут Джон, верно?
— Вообще-то Джек.
— О'кей, Джек. Все у нас идет просто прекрасно. Так как насчет волос?
— Я не обратил внимания на волосы.
— Ну, как это — не обратили! Конечно же, обратили! Он наклонился, чтобы поставить свою подпись, и вы увидели его макушку. Помните?
— Я не...
— Густые волосы? Лысина?
— Я не...
— Усадят его с одним из наших художников, — сказал Деркин, — и что-нибудь они изобразят. И в один прекрасный день это чудовище все-таки поймают. Его застукают: или с поличным, или когда он будет уходить из очередного номера. И увидят, что он похож на фоторобот, сделанный в полиции, так же, как я — на эту самую Сару Блауштейн! — Он засмеялся. — Она ведь была похожа на женщину, верно?
— Больше всего она походила на мертвеца.
— Да, верно... На тушу в витрине мясной лавки. — Мы ехали по тряской брусчатке моста Куинсборо. Небо уже начало светлеть. Устал я так, что просто описать невозможно; нервы были напряжены до предела, все эмоции готовы выплеснуться наружу. Я был настолько взвинчен, что малейший жест, слово или незначительное событие могло заставить меня разрыдаться или же, напротив, истерически расхохотаться.
— Интересно, как это все происходит, — протянул он.
— Что именно?
— Ну, где обычно подбирают такую птичку? На улице или где-нибудь в баре? Потом привозят куда-то, она снимает одежду — и тут такой сюрприз, представляете? Как бы ты среагировал?
— Не знаю.
— Ну, конечно, если она уже прошла через все эти операции, тогда другое дело. Можно вытворять с ней все что угодно, и не заметишь. И потом, у этой не такие уж и большие руки. Есть женщины с крупными руками и мужчины с маленькими, к вашему сведению.
— Да-да.
— У нее было даже два кольца. Ты заметил?
— Заметил.
— По одному на каждой руке.
— И что?
— Да то, что он их не снял.
— А к чему ему было их снимать?
— Но ведь ты говорил, что это он снял кольцо у Даккинен.
Я не ответил. После паузы он тихо и осторожно продолжил:
— Ну, не думаешь же ты до сих пор, Мэтт, что Даккинен убили по какой-то определенной и никому не понятной причине?
Я почувствовал, как внутри нарастает волна гнева, как все сосуды и вены набухают, готовые лопнуть. И сидел молча, пытаясь подавить его.