Восемь миллионов способов умереть
Шрифт:
— А не пора ли тебе завязать со всем этим, Мэтт?
— С делом?
Она кивнула.
— Ведь с этого момента все целиком зависит только от полиции, так? Обработка и анализ вещественных доказательств, сведение воедино всех деталей и подробностей...
— Ну, наверное.
— К тому же маловероятно, что теперь они положат это дело на полку и благополучно о нем забудут. Ну, когда ты опасался, что они могут поступить так в случае с гибелью Ким. Газеты подняли такой шум! Да они просто не позволят полиции расслабиться и отложить дело, как бы ей этого ни хотелось.
— Это верно.
— Тогда зачем
— Думаешь?
— А разве нет? Причем эти деньги достались тебе куда большим трудом, чем ему.
— Думаю, ты права.
— Мне кажется, не стоит больше суетиться. Ведь в одиночку ты вряд ли справишься с делом, на которое брошены лучшие силы полиции.
Я задумался. И после паузы сказал:
— Должна быть какая-то связь.
— Какая связь?
— Между Ким и Куки. Потому что иначе, черт побери, все это вообще не имеет никакого смысла! У убийцы-маньяка всегда есть какая-то модель поведения и поступков, пусть даже недоступная пониманию нормального человека. Пусть даже она существует только в его голове. Ким и Куки вовсе не были похожи друг на друга. И жизнь у них была разная. О Господи, да начать хотя бы с того, что они были разного пола! Ким сидела на телефоне у себя дома, и ее опекал сутенер. Транссексуал Куки шлялась по улицам и обслуживала клиентов в их машинах. Она была вне закона. Сейчас Чанс пытается выяснить, не было ли у нее сутенера, о котором никто не знал. Но, думаю, маловероятно, чтобы он кого-нибудь нашел.
Я отпил глоток давно остывшего кофе.
— И еще... Он выбрал именно Куки. Он не спешил, ездил взад-вперед по улице, убедился, что сделал правильный выбор, подобрал именно Куки, а не кого-то еще. Где связь? Ведь типаж тут роли не играет. Физически Куки была почти что полной противоположностью Ким.
— Связь — в ее личной жизни?
— Возможно. Но какой она была, ее личная жизнь, проследить очень сложно. Она жила в Ист-Виллидже и промышляла на Лонг-Айленде. Я обошел все бары для геев в Вест-Сайде, и мне не удалось найти ни одного человека, который знал бы ее. У нее не было сутенера, не было постоянного любовника. Ее соседи с Восточной Пятнадцатой понятия не имели, что она проститутка. И лишь некоторые из них подозревали, что она не женщина. Единственный оставшийся в живых родственник, брат, до сих пор не знает, что она погибла.
Я продолжал думать вслух. Оказалось, что «Рикон» — вовсе не итальянское слово. И если это было имя, то довольно редкое. Я просмотрел все телефонные справочники по Манхэттену и Куинсу и не обнаружил там ни единого Рикона.
Когда, наконец, я выдохся, она сварила свежий кофе, и мы долго сидели за столом в полном молчании. Потом я сказал:
— Спасибо.
— За кофе?
— За то, что выслушала. Теперь мне гораздо лучше. Надо было выговориться, вот и все.
— Да. Это всегда помогает.
— Я убедился.
— А на собраниях ты никогда не выступаешь?
— Господи, ну не буду же я рассказывать им обо всех этих вещах?
— Ну, конечно, не обо всех, это понятно. И в подробности вдаваться вовсе не обязательно. Но ты бы мог рассказать в общих чертах, описать, через что пришлось пройти, когда ты пил, и как ты себя при этом чувствовал. Эти откровения помогают куда больше, чем ты думаешь, Мэтт.
— Не уверен, что способен на такую откровенность. Черт, да я даже не могу признаться, что я алкоголик! Только и знаю, что твердить, как попугай: «Мое имя Мэтт, и я сегодня воздержусь».
— Может, еще разговоришься?
— Может быть.
— А сколько ты уже не пьешь, Мэтт?
Я задумался.
— Восемь дней.
— Но это же замечательно! Почему ты смеешься?
— Знаешь, я здесь сделал одно занятное открытие. Один человек спрашивает другого, сколько времени он уже не пьет. Тот отвечает, и какое бы число он ни назвал, первый обязательно начинает кричать: «О, как это замечательно, просто чудесно!» И если я скажу «восемь дней или восемь лет», реакция будет одна и та же: «О, ну разве это не прекрасно, разве не замечательно!»
— Но так оно и есть...
— Прямо уж!..
— Замечательно то, что ты не пьешь. И не важно сколько: восемь дней или восемь лет.
— Ну да.
— Что — ну да?
— Ничего. Завтра похороны Санни.
— Ты пойдешь?
— Обещал, что буду.
— Тебя это беспокоит?
— Беспокоит?
— Ну, ты нервничаешь? Переживаешь?
— Сам не пойму. Честно сказать, мне не очень-то хочется идти. — Я заглянул в ее огромные серые глаза и тут же отвел взгляд. — Восемь дней — это мой абсолютный рекорд, — небрежно заметил я. — Прошлый раз тоже продержался восемь дней, а потом сорвался.
— Это не значит, что ты завтра напьешься.
— Да знаю я, знаю! И вовсе не собираюсь напиваться завтра.
— Тогда возьми кого-нибудь с собой.
— Не понял?
— Ну, на похороны. Попроси кого-нибудь из ваших сопровождать тебя.
— Как я могу просить об этом...
— А что тут особенного?
— И кого? Я там толком почти никого не знаю, как же можно просить.
— А разве обязательно хорошо знать человека, чтобы сидеть рядом с ним на похоронах?
— Так как?
— Что — как?
— Ты идешь со мной? Ладно, это я так, пошутил. Совсем не хотел утруждать тебя.
— Конечно, пойду.
— Правда?
— А почему бы и нет? Конечно, я, наверное, буду довольно жалко выглядеть по сравнению со всеми этими разодетыми в пух и прах красотками...
— О, не думаю.
— Нет?
— Конечно, нет! Что за глупости!
Я взял ее за подбородок, притянул к себе и коснулся губами ее рта. Потом коснулся ее волос. Темные волосы, слегка припорошенные сединой. Серебряные тонкие нити, под цвет ее глаз...
Она сказала:
— Я боялась, что это случится. А потом боялась, что не случится.
— А теперь?
— Теперь просто боюсь. Вообще...
— Хочешь, чтобы я ушел.
— Хочу ли я, чтобы ты ушел? Нет, я вовсе не хочу, чтобы ты уходил. Хочу, чтобы ты поцеловал меня еще раз.
И я поцеловал ее. Она обвила руками мою шею, приникла ко мне, и я ощутил тепло ее тела сквозь одежду.
— Дорогой... — прошептала она.
Позже, лежа в постели и прислушиваясь к биению своего сердца, я на мгновение ощутил острейший приступ тоски и полного одиночества. Казалось, я снял крышку с какого-то бездонного колодца и заглянул в него. Потянулся и положил руку ей на бедро, и от этого простого человеческого прикосновения веревка, на которой был подвешен тяжкий груз, оборвалась.