Восемнадцатый скорый
Шрифт:
Но весна все же подступалась. Серели, полнились мартовской влагой снега. Как-то по-иному, по-весеннему стали лосниться стволы деревьев, оттаивали, распрямляясь каждой веточкой. Это было и с тополями на школьном дворе, и с березой, что росла под его, Сережкиным окном. Ход весны, как и ход самого времени, был для него связан с этим деревом, которое он, первоклашкой, принес из лесу и посадил под окном. Береза тогда была вровень с ним, теперь уже ушла под самую крышу, широко развесив гибкие ветви. Он любил березу и мог долго смотреть на нее из окна, прислушиваясь к ее шуму, следя за чутким подрагиванием.
Сейчас, ожидая весну, он вновь пристально и подолгу вглядывался в березу, думая о том, что принесет она им
Проснувшись в один из дней, Сергей вдруг обнаружил, что их дом и двор и соседние дома окутаны плотным туманом. До шоссейной дороги от дома каких-то полсотни метров, но и ее не видать, и она лишь слабо угадывается по размытым, желтым из-за обильного тумана фарам машин, идущим осторожно, словно бы на ощупь. И этот туман, так неожиданно, необычно начавшееся утро развеселили, наполнили все его существо необъяснимой радостью, ибо тут проглядывалась хитрость, шалость весны, избравшей этот туман хитрой завесой для того, чтобы на его плечах неслышно вкатиться в поселок. И он не ошибся в своей догадке: к полудню туман припал к земле, зарылся в еще более посеревшие, набухшие снега, а по синему ясному небу поплыл золотой солнечный шар. И всем стало ясно — весна взяла свое.
Пронзительно заливался звонок, а они не спешили уходить со школьного двора, быстро зачерпывая мокрый снег, остро обжигающий ладони, торопливо лепя из него снежки, получавшиеся, не в пример зимним, тяжелыми, ледовыми ядрами, и яростно, словно вымещая злость на затянувшуюся зиму, расстреливали высокий школьный забор, гулко отзывающийся плотно пригнанными широкими досками на каждый удар. Добрая половина забора была в мокрых снежных метках, а они, растянувшись длинной цепочкой, все продолжали яростный обстрел, стараясь друг перед другом, подогреваемые любопытными взглядами девчонок, что расположились стайкой на солнышке под школьными окнами, оценивая их меткость, мастерство. Верхом искусства считалось вогнать снежок в след прежнего. Сергей старался, так как чуть ли не напротив него рядом с Ирой Кичайкиной стояла Рита Опалейко. Размахиваясь, он через плечо видел ее удивленные, большие серые глаза. И этот взгляд подогревал Сергея, не давал ему права промахнуться. Он загадал: если припечатает семь штук в один — дружбе их ничто не помешает. Пять снежков он уже влепил. Звонок застал на шестом. Но он не мог уйти.. Однако помешал школьный завхоз Титаренко, схвативший Сергея за локоть.
— Смотри у меня, заставлю весь забор оттирать. Тоже мне снайпер выискался. Как на дело, так их днем с огнем не сыщешь. А на безделье — все горазды. Лучше бы взяли лопаты да снег расшуровали со двора.
Но Сергею уже некогда было дослушивать нотацию завхоза. Досадуя на то, что тот помешал исполнить загаданное, он поспешил в класс.
У двери столкнулся с Херувимом, который, завидев Сергея, словно бы невзначай выставил локоть.
— Чего тебе? — вспылил Сергей, готовый дать отпор красавчику.
— А ничего! — усмехнулся Херувим, мотнув жгучей смоляной шевелюрой. — Хотел спросить, как живешь? А ты сразу на дыбки. Я-то, чудак, при чем? Ведь как это поется? Сердце красавиц склонно к измене и к перемене, как ветер в мае, — произнес Херувим речитативом, не в силах удержаться от смеха. — Или: сегодня — ты, а завтра — я. Но это уже из иной оперы. Да ты не огорчайся, дружище, — покровительственно заметил Херувим. — Было бы из-за чего. Велика беда. Не одна, так другая.
Оскорбленный и униженный словами Херувима, Сергей, не знал, что и ответить, да помешала и подошедшая немка Евгения Абрамовна Фардман. Был ее урок.
XI
Буквально за каких-нибудь два дня весна наверстала упущенное.
— А знаешь, сынок, — говорила мать, — грачи прилетели.
И он быстро, сбросив одеяло, соскочив босыми ногами на холодный пол, приникал к окну, отыскивая на дворе тех грачей.
— Теперь и скворушек ждать не долго.
Сергей вслушивался в знакомый, родной голос матери, и на него накатывала радостная волна, и он испытывал беспричинную радость. В эту минуту верилось, что мать будет жить вечно. Ничто на свете не сможет разлучить их.
Ему хотелось хоть в малом угодить матери, облегчить ее заботы. Он быстро застилал постель, подметал просяным веником пол.
— Спасибо тебе, помощник, — говорила она, гремя тарелками в тесной маленькой кухоньке. — Умывайся, да давай позавтракаем.
— Я сейчас, мам, — отзывался Сергей. — Половики вытрясу да за водой сбегаю.
— С половиками успеется. За водой пойдешь — не вернешься. А завтрак стынет, — говорила весело с кухни мать.
— Все, мам, иду!
Он быстро ополоснулся под рукомойником и шлепнулся на табурет, блаженно прикрыв глаза, принюхиваясь к духовитому сытному запаху тушеного мяса с картошкой, густо сдобренной жареным луком.
Первому мать, хотя он и пытался протестовать, наложила ему, потом себе.
— Нечестно, мам.
— Ешь, ешь, да не жучь, — сказала мать, взяв алюминиевую ложку.
Оба знали, о чем разговор. Сергей нередко замечал, что в его тарелке оказывались самые сладкие, самые большие куски, и, улучив минуту, незаметно перебрасывал их в тарелку матери. Да разве ее проведешь. Стоило, ему на долю секунды отвлечься, этот же кусок снова перекочевывал в его тарелку. А посуда матери уже была чиста, и она как ни в чем не бывало ставила ее в небольшой эмалированный тазик, служивший мойкой.
Он ел и жадно вглядывался в окно, в серую, ноздреватую холстину снега, горбившуюся в палисаднике, которую нужно раскидать подальше от завалинки, чтобы вода не просочилась в подполье, где с осени хранилась у них картошка и другие нехитрые припасы — капуста в глиняной макитре, крупные, густо пересыпанные солью и сложенные в посылочный ящик куски зажелтевшего сала. Он должен отбросить снег и от сарая, где в тесном закутке, пустом теперь, держали они с матерью поросенка и над которым сейчас на шестке важно восседали белые леггорновские куры, тесня друг дружку. Ему нужно было и переставить этот шесток поближе к двери, и почистить закуток, который скоро предстоит занять новому жильцу. Первые дни он, только что отнятый от матери, принесенный с базара, будет жить в кошелке, на кухне за печкой, и уж только потом, когда нестрашны станут ему холода, когда подрастет шерстка, окрепнут копытца, отнесут в сарай, где уже с ним не поиграешься, как прежде, и беззащитное повизгивание сменится недобрым порыкиванием. И хотя наперед было известно, чем все кончится, Сергей всякий раз чувствовал неприятный озноб, когда к ним в дом по-хозяйски, не снимая солдатской потертой шапки, ширкая разношенными кирзовыми сапогами, входил Шурик Широбоков. Засаленный ватник расстегнут, В тяжело, недобро отвисшем кармане угадывается финка со знакомой черной рукоятью.