Восход стоит мессы

Скворцова Татьяна

Он смотрел на нее, любуясь нежным изгибом ее губ, выбившимся из-под куафюры локоном…

– Я был бы счастлив предложить свою дружбу вам, – ответил Генрих с легким поклоном.

Он взял ее руку и прикоснулся губами к кончикам пальцев. Его ладонь была горячей и твердой, а дыхание ласкало ей кожу. Нет, он не нравился ей совершенно. Она любила других мужчин, высоких, красивых и элегантных. А этот юный беарнский пастушок был совершенно не в ее вкусе. Маргарита мягко отстранилась. Однако лишившись этого прикосновения, она вдруг ощутила щемящее

разочарование, будто от утраты чего-то ценного.

Когда вечер подошел к концу, и принцесса пожелала оставить общество, Генрих, согласно этикету, отправился ее проводить.

– Ваш друг невероятно талантлив, – сказала она, когда они шли вдвоем по аллее сада. – Не сомневаюсь, что скоро весь двор будет петь его песни.

– Я непременно передам Агриппе ваши слова, мадам. Он будет весьма польщен этой оценкой, ведь всем известно о вашем поэтическом даровании и тонком вкусе.

– Не нужен тонкий вкус, чтобы восхищаться тем, что и вправду трогает сердце, – ответила она, – хорошие стихи, как море или небо, прекрасны сами по себе. Однажды мне довелось посетить Нормандию. Эти земли суровы и даже грубы, но они пленяют своею холодной красотой.

– В таком случае вам непременно нужно побывать в ля Рошели, – сказал Генрих. – Это особенный город. Он и вполовину не так изыскан, как Париж, но в нем есть свое очарование, которого нет более нигде. Очарование силы и свободы. Не сомневаюсь, вы сможете его оценить. Хотите, я когда-нибудь отвезу вас туда?

– Боюсь, ля Рошель не будет рада принцессе дома Валуа, – заметила Маграрита с легкой горечью в голосе.

– Ну что вы, мадам! Разве кто-то может быть вам не рад, – искренне возразил Генрих. – Думаю, вы будете первой католичкой, которая завоюет эту гордую протестантскую крепость. Она уступает вам в изяществе, но по духу похожа на вас.

Маргарита улыбнулась.

– А вы умеете говорить комплименты дамам, сир, – ответила она. – И договариваться с крепостями тоже. Вы очень деликатно умолчали, что эта независимая и гордая твердыня теперь покорна вам.

– Покорна? – слегка удивился Генрих. – Я бы не сказал, что покорна. Ля Рошель открыла мне свои ворота лишь потому, что я никогда не оскорбил бы ее этим словом.

– Но ведь там размещены ваши войска.

– Да. Для защиты от врагов.

Она резко прищурилась, и мечтательное выражение на ее лице сменилось сарказмом.

– А Бордо и Лион вы тоже заняли для защиты от врагов? И тоже не хотите оскорбить их?

Генрих посмотрел на нее с интересом, не желая принимать запальчивый тон.

– Нет, – спокойно ответил он, – Бордо и Лион были взяты силой, вы правы. Я не апостол Петр, мадам, и далек от святости. Эти города нам нужны для того, чтобы ля Рошель, Нерак и Ажен были в безопасности. Такова логика войны. Но, уверяю вас, меня она не радует, ибо мало удовольствия иметь в своем тылу города, что ненавидят нас. Быть может, когда-нибудь нам удастся завоевать их доверие.

Они уже миновали вход во дворец и вышли в центральную галерею, Генрих придержал дверь, пропуская спутницу вперед.

– Завоевать их доверие? – с сомнением произнесла она. – Впрочем, когда я слушаю вас, это не кажется мне невозможным.

Маргарита подумала, что он совсем не так прост, как показался ей при первой встрече. С каждым днем она все больше убеждалась в этом. Сначала она считала его грубым провинциалом, и мысль о браке с ним вызывала у нее лишь тоску. Но инцидент с Гизом заставил ее иначе взглянуть на своего жениха.

Будучи женщиной до мозга костей, Маргарита не могла не оценить победу короля Наваррского над более сильным противником, одержанную лишь с помощью ловкости и ведра воды. Она опасалась, что будущий муж не простит ей нанесенного оскорбления, но он вел себя так, будто ничего не произошло, не требуя ни объяснений, ни компенсаций, чем вызвал ее невольную признательность.

Маргарита видела, что очень нравится ему, да он и не скрывал этого. Однако ни разу ни словом, ни жестом он не дал ей почувствовать превосходства над ним. Несмотря на страсть, что вспыхивала иногда в его глазах, король Наваррский оставался хозяином себе. В свои восемнадцать лет он отлично видел пределы того, что может себе позволить. Как на войне, так и в любви.

Сейчас, беседуя с ним, держа его под руку, она ощущала рельефные мышцы под шелковой рубашкой, видела его ласкающий теплый взгляд… легкую уверенную походку. Внезапно она поймала себя на мысли, как было бы приятно почувствовать его руки на своей талии… Губы на своих губах… Ну нет, еще чего не хватало! Увлечься собственным женихом! Да, к тому же еще, из далекой провинции! До такой безвкусицы она еще не опустилась! Странно только, что встречаться с Гизом ей в последнее время почему-то совсем не хотелось.

Маргарита вдруг увидела, что Генрих смотрит на нее, улыбаясь одними глазами, и опустила взгляд, испугавшись, что он прочтет ее мысли.

– Вот мы и пришли, – сказал он. – Вы подарили мне прекрасный вечер, мадам.

Она присела в реверансе.

– Благодарю, сир, наша беседа была для меня весьма познавательна.

***

Муза, вдохновлявшая Агриппу д’Обинье, напомнила о себе совсем скоро. Однажды, проходя мимо комнаты друга, Генрих заметил, что дверь приоткрыта.

Он постучал.

– Ну, кто там еще? – раздался недовольный голос. Генрих вошел.

– А-а, это вы, сир, – Агриппа встал, небрежно поклонился и снова рухнул в кресло. В руках он держал лист тонкой беленой бумаги, исписанный изящным почерком. Генриха одолело недоброе предчувствие.

– Опять? – спросил он, кивая на письмо. Он уже научился безошибочно узнавать эти письма, после которых Агриппа становился сам не свой.

Агриппа поднял на Генриха измученный взгляд.

– Да, ваше величество. Я должен уехать по очень важному делу.