Восход
Шрифт:
Никто на нас не обратил внимания. Мало ли ездит по этой дороге разных людей. Да и не до того было людям, собравшимся здесь перед волсоветом. Они кричали по-прежнему, а о чем — трудно разобрать.
Все луга, лесные и заливные луга вдоль реки перешли крестьянам от помещика Тарасова.
Сам Тарасов жил в своем имении, и его, как и Климова, никто не трогал. Больше того, Тарасов вызвался работать садоводом.
По словам Тераскина, заведующего земотделом уисполкома, жителя этого села, помещик у них добрый, людей не обижал, и не так богат, как другие. Тем более — он уже старик,
Говорили, что у него до революции были даже обыски и находили тонкие книжки в красных обложках. И еще был слух, что Тарасов в молодости состоял в какой-то революционной организации.
Все это пришло мне на память сейчас, пока я стоял возле пожарного сарая, вслушиваясь в гвалт, и старался понять, о чем кричат.
Но узнать ничего не удалось. Кричали десятки людей. Казалось, никто никого не слушает и друг друга не понимает.
Толпа народа разделилась на отдельные группы. Некоторые сидели на ступеньках волсовета, на бревнах, возле палисадника, другие — под навесом кооператива. Часть забралась в пожарный сарай, где уселись кто на дроги с баграми, кто на бочки, кто на дрожины рядом с насосом.
Я тронулся вслед за Андреем. Пора где-нибудь остановиться.
Лучше бы вообще проехать мимо этого села и приютиться в следующем, где при дороге есть чайная, в которой всегда проезжие узнают все новости.
Андрей нашел подходящую избу, отпряг лошадь и ввел ее под навес.
— Что там за крик? — осведомился он, прищурившись.
— Не разобрал.
— Эх ты, начальник! А я разузнал.
— Ты, борода, хитрый. Что же разузнал?
— Вот закусим и сходим вместе.
Он бросил лошади травы, убрал сбрую и, подмигнув мне, отправился в сени.
Вскоре он вышел и позвал меня.
В сенях женщина накрывала стол. Что-то очень охотно начала она ухаживать за нами. А Андрей перебрасывался с нею какими-то загадочными словами. Женщина так же загадочно отвечала ему.
«Ишь старый, — подумал я, — не любовь ли ты закрутил здесь? Молодость, что ль, свою вспомнил? Недаром про твои прежние похождения разные слухи до сих пор ходят по селу. Да ведь ты, черт, и сейчас красив».
Женщина между тем вышла во двор. Андрей тоже вышел, но не во двор, а на улицу.
Я остался один и начал осматривать сени и все, что в них было. Сени небольшие. В углу — деревянная кровать. На ней вместо матраца лежала солома, укрытая самотканой холстиной, сверху самотканое же одеяло, две подушки в ситцевых наволочках.
Здесь же в сенях чулан с дверью, к двери придвинута ступа; в углу грабли, на крючьях висят косы.
Небольшая куча кизяков, а над ними соломенные гнезда. В одном из них сидит желтая курица.
Все обычное и привычное.
Вернулся Андрей. Он нес початый им зеленый бидон. С самым серьезным лицом опустил его на пол, а затем, будто не доверяя кому-то, сунул под кровать. Взглянув на меня, погрозил пальцем.
— Грешно, дядя Андрей, Покарает бог.
— За что?
— Через тебя люди под суд пойдут.
— Вон-на! Спасибо скажут. Эдака улика была против них.
— Какая улика? Кто их уличит, если сам председатель с ними заодно?
— А-а ну их! — безнадежно махнул Андрей рукой. — Всех самогонщиков
— Ты что же, против борьбы с ними?
— Зачем против! За борьбу. Их, идолов, стрелять бы надо. Вот я какой! Ну-ка, где у них кружка?
— Начинаешь борьбу?
— Я хозяйке обещал. Ты гляди, чего она принесет нам.
Хозяйка принесла в фартуке огурцы. Да какие огурцы!
— Ешьте, свои.
— Спасибо, — ответил я и кивнул Андрею, чтобы он ее угостил.
— Н-ну, не знаю, что ль, порядка?
Она выпила и закусила. Присев на кровать, внимательно посмотрела на меня. И, так же как полольщицы в поле, заявила:
— А ведь я тебя знаю.
Андрей поперхнулся и закашлялся. Я уставился на женщину.
— Не признал меня?
— Нет.
— Эка память-то у тебя. Да ведь я Катерина.
Она говорит, а я смутно начинаю вспоминать. Но она ли? Та была убитая какая-то, с бледным лицом, плохо одетая, а эта веселая, и глаза…
— Так ты… сестра Лены?! — воскликнул я. — Да я тебя по глазам-то и узнал. Ведь у вас с Леной одинаковые они. Андрей, — обратился я к ошарашенному Андрею, который как раскрыл рот, так и не мог его закрыть. — Налей-ка нам, Андрей, за свиданье.
— А на собранье не пойдешь? — опасливо спросил он.
— Обязательно пойду.
Хотя голова закружилась у меня, но мысли стали острее и яснее. Вспомнив разговор на поле, я чуть не спросил, правда ли, что говорят люди про Лену, но воздержался. Пусть сама, если хочет, рассказывает. Но она молчит о Лене. Вновь принялась ругать свою сестру Федору за ее зазнайство, за гордость, за черствый характер.
— И в кого она такая уродилась? — спросила Екатерина. — Мать у нас добрая, отец тоже был хороший, а она выродок. Видать, у мужа научилась. Вот вы ехали. Слыхали шум?
— Что там за собрание? — спросил я.
— Третий день кричат. Комитет какой-то хотят выбрать, а не выходит.
— Бедноты?
— Вот-вот.
— Что же, народ против?
— Зачем против. Кто уж больно против, это муженек Федорин — Егор. А мой Алексей за комитет. Вот и сцепились два зятя людям на смех. Ведь, коль будет комитет, мельницу-то отберут! И хлеб, который он рассовал вроде на храненье да сам припрятал, и это отберут. Только председатель в волости у нас слабоват. На эту вот, — указала она на кружку с самогоном, — падок. И все за чужой счет. А зятюшка с Федорой не жалеют, подпаивают его. Да еще какого-то дурака из уезда прислали. И он глохтит. Ему и пить охота — и дело поручено. А как дело делать, если зенки налил? Вот что у нас идет. В других селах давно хлеб у богатеньких выгребли да увезли на станцию и свою бедноту не забыли. А у нас…
И начала рассказывать обо всем, что она знала и о чем не сразу узнаешь в селе, если нет верного человека.
— Ну, а вы-то как числитесь, — спросил я, — середняки или бедняки?
— Середняки теперь. Лучше стало. А мужик мой на фронте был, раненый пришел. Он теперь в волости по земельному делу. Нет, ты сходи на собранье.
— Ну, а как… Лена? — все же решился я спросить.
— А что ей! — вдруг махнула рукой. — Ну ее!
— Свадьбу-то отложили? — задал я наугад еще вопрос.