Восход
Шрифт:
— Двое к ней пристают.
— А она?
— У нее своей воли нет. Что скажут, то и делает. Бесхарактерная.
Наступило молчание. Андрей слушал, был серьезен.
— Это плохо, — сказал я, — если такая она. Я-то думал — она совсем другая.
— Только что красива. Да я не осуждаю Ельку. Я люблю ее. Она не чета Федоре. Но уж что правда, то правда: и тихоня она какая-то, и, не надо таить, неохотлива к работе. Ей бы барыней быть. Избаловала ее мамка. Как чуть: «Елька, я сама… Елька, не надо…» Говоришь матери, а она одно: «Погоди, вот выйдет замуж — наработается».
«Да, здесь-то говорят
— Так что же? Значит, я не знаю Лены? Пленился ее красотой? И все же — нет! Даже сестре не хочется верить. Чтобы не терзать свое сердце, я не стал больше говорить о Лене. Спросил о Саньке.
— Эта боевая. Совсем не похожа на Лену.
— И тоже… ленивая?
— Что ты! Все в руках кипит. И уж на ком бы тебе жениться, как сестра, прямо скажу — на Саньке. Не пропадешь.
Невольно покраснел я. Вот чего и в голову не приходило. Да, я помню ее, шуструю, лицом схожую с Леной, ее быстрые ответы, живые движения. И помню, как однажды, год тому назад, мать их, когда девчат не было дома, со вздохом сказала мне: «Петя, женись ты лучше на Саньке. Года ей тоже вышли». — «Что ты, тетя Арина! Ведь я Лену люблю». — «Понимаю я, а мой совет такой. Она немножко озорна. Ну, образумится. Зато ни тебя, ни себя в обиду не даст».
Тогда я пропустил мимо ушей такое странное предложение матери, а теперь, ровно через год, слышу то же самое.
— Нет, Екатерина, я и так жениться скоро не буду. Что было, то прошло. Лену я любил. Время сейчас какое! Пожалуй, и любить-то некогда.
Тут вступил в разговор Андрей, как бы просыпаясь.
— Он обет пророку Илье дал, — начал Андрей, — до всемирной революции не обзаводиться семьей.
— Аминь, борода! — подтвердил я своему старому другу.
Он захохотал.
— В Баку собирается ехать Лена. С Ванькой-сапожником. Это Федора все подделывает. Ванька-то, сосед ее, задарма шьет им башмаки. И Федоре шьет. Старается.
— Что ж, счастливый путь! — произнес я.
— Брат у Ваньки в Баку на промыслах. Вот и его туда зовет. На войну-то все равно хромого не возьмут.
— А второй, который сватает, кто?
— Гармонист Ефимка.
— Который из них лучше?
— По лицу-то ей больше, видать, Ефимка нравится. Он и на гармони хорошо играет, и умный вроде, да хулиган. Ваньке здорово всыпает за Ельку. То дерутся они, то вместе ходят, а Елька в середине.
Замолчали, Издали все еще доносился крик с собрания и откуда-то песни. Сквозь дверь, в щели, пробивались солнечные лучи и длинными полосами падали на земляной пол и на стол, освещая вьющуюся, невидимую простым глазом, мельчайшую пыль.
Андрей задремал и склонил голову. Екатерина, кивнув на него, засмеялась.
— Уморился старик.
— Мы ведь с ним как-то заезжали к вашим.
— Я знаю. Я каждый раз приходила, когда ты заезжал. И все село знало про тебя. Разве тут скроешься. Тебя так и считали: «Елькин жених — Петька из Леонидовки».
Помолчав, я спросил:
— Ну, а Лена-то никогда обо мне не вспоминала?
— В первое время говорила с матерью, даже ругалась. Потом письмо они тебе со снохой Анной составляли. В город с дядей Витеней посылали, а он тебя, слышь, не нашел.
— Мне Федора об этом говорила, когда я Егора арестовал.
— Вот Федора-то
— Разговор ее пустой. Но вот Лена? Не думал я, что она такая, как ты говоришь.
— Плохого я ничего не говорю, Петя, но вижу тебя и знаю ее. Любовь-то она любовь, а только как бы после каяться не пришлось.
Кто-то постучался. От испуга с нашеста сорвалась курица и громко закудахтала. Проснулся Андрей, оглянулся.
Екатерина открыла дверь. Вошел человек. Уставился на меня и воскликнул:
— Петя?! Это ты приехал? Здорво!
Передо мною стоял Федя, двоюродный брат Лены.
Был он некрасив, с широким скуластым лицом, на котором проступали крупные серые пятна, с большим носом и серыми глазами навыкате. Но, несмотря на все это, лицо его мне нравилось, улыбка казалась хорошей, а главное, нравилась в нем самостоятельность, смелость. Кроме того, он был, если можно так сказать, «осадистый», на крепких, широко расставленных ногах. И говорил увесисто, придавая каждому своему слову ту неоспоримость, которая свойственна только людям большого жизненного опыта, хотя Феде было всего года двадцать три. Он рано осиротел и, будучи самым старшим среди братьев и сестер, взялся править хозяйством.
Федя хорошо владел топором и прочими плотничными инструментами, знал он и печное мастерство. Словом, был из тех, которые при нужде на все руки. У него была смекалка на всякое дело, и в руках его, как говорят в народе, «все яглилось».
Я, слегка охмелевший, радостно усадил Федю и кивнул Андрею. Мы чокнулись и выпили за здоровье друг друга.
— У меня сердце чуяло. Глянул — едете, — говорил Федя отрывисто. Это тоже его отличительная черта.
— Что у вас там? — кивнул я в сторону.
— Э… комитет… Ну, никак… Прислали тоже… Хуже не было… Дурак… Пьет…
Он рассказал то же, о чем мне поведала Екатерина.
Мне было понятно. Пьяный уполномоченный и такой же пьяный предволсовета созвали общее собрание всех крестьян. А уж если на собрание пришли кулаки, то никакого толку не получится. Хуже того. Если докладчик доходчиво не сумеет рассказать, не ответит на каверзные вопросы, его не только высмеют, но и прогонят с собрания. Этим он напортит не только себе, но и тому, кого пришлют позже. Кулаки заранее подготовятся, подговорят еще кое-кого, подкупят, а тем временем хлеб свезут на продажу или спрячут получше.
— Да, Федя, начали вы не с того конца.
— Ты… придешь?
— Конечно. И даже сейчас, пока светло.
— Пойдем… вместе…
— Нет, ты иди пока один, а я после. Незаметно. Мне надо послушать, узнать, кто горлопанит.
— И я с тобой, — вдруг вызвался Андрей.
— Без тебя, борода, не обойтись, — согласился я.
Проводив Федю, мы спустя некоторое время вышли с Андреем.
Возле ветхого приземистого здания, в котором раньше было волостное правление, стоял продолговатый стол, а по обеим сторонам скамейки. Но на скамьях, за исключением секретаря, никто не сидел.