Восход
Шрифт:
— Считаю собрание закрытым, — объявил Оськин. — Расходитесь по домам.
Это внезапное заявление мужики приняли с недоумением. Некоторые рты раскрыли — что такое? С места не двинулись. Тем более удивительно им, что стоят перед ними какие-то приезжие — один с бородой, второй во френче. Должны же они что-нибудь разъяснить!
— Почему так? — спросил стоявший впереди и оравший, как я заметил, громче всех.
— Вы устали, и мы тоже.
— Приказ, что ль?
— Да, приказ, — кивнул на меня Оськин.
— От кого? — крикнули из толпы.
Взгляды
— Уездна власть, — с непонятным торжеством в голосе заявил Оськин.
— А ежели мы не желаем расходиться? И кто такая уездна власть?
— Упродком, — вновь кивнул на меня Оськин.
— Упро-одко-ом? Теперь понятно. Это, стало быть, он прислал к нам фершала для расстрела?
— Он и раны сам залечит, только поднеси ему.
— Все они там пьяницы. Шпирт лакают.
— И грабители, — добавил тот, который сказал о расстреле. — Не иначе вот эти самые и приехали к нам хлеб грабить. Вон борода тоже. Обрезать бы.
— Ты сам борода! — не утерпел Андрей. — Давай мерить, у кого шире.
— Право, что грабители, — вступился рыжий мужик, вынырнувший из-за спин других.
Голос мне показался знакомым. Я начал всматриваться. Что-то знакомое. А-а, догадался. Так это он, голубчик! Егор, муж Федоры. Он, видимо, не узнал меня, хотя стоял неподалеку.
И громко, чтобы слышали все, задал вопрос:
— Много, дядя, у тебя ограбили?
— Пока нет, — сознался Егор, — а того гляди, охватят.
— Зачем же зря кричишь? Вот когда начнут, как ты говоришь, грабить, тогда ори так, чтобы в соседнем селе Тарханах было слышно.
Мужикам тихий мой, спокойный голос понравился. Они даже заулыбались, подталкивая друг друга.
— Но пока у тебя, уважаемый Егор Петрович, хлебные излишки для голодающих Питера не изъяли, помалкивай в тряпочку. И не теряй времени попусту, а прячь хлеб подальше. Вон закопай его под старый жернов твоей мельницы и никто не найдет, и дождь не промочит.
Не только Егор, но и все, кто стоял рядом с ним, так и выпучили на меня глаза. Мне как раз этого и надо было.
— А если есть желание, — продолжал я, — вступай в бедноту, и тебя, Полосухин, с радостью изберут председателем комитета. Очень будет выгодно для твоего хозяйства. Ни к амбару, ни к мельнице никто не подойдет. А весь хлеб, который ты собираешь со своей земли и с трех десятин арендованной, останется у тебя. Там еще, возле моста, просо поднимается на двух десятинах тоже арендованной земли. Травой оно заросло не так уж сильно. Пять твоих поденщиц дня через два закончат прополку.
Егор, совершенно потрясенный таким колдовством, попятился назад. Чтобы доконать Егора вконец, я перешел к другому:
— Ничему ты, Егор, не научился в тюрьме. Рановато тебя выпустили из Пензы. А может, и убежал? Я наведу справки. Узда, которой ты избивал солдата в Маче на базаре, и сейчас цела. Кровь на ней застыла. Она у меня. Приди возьми, а человеческую кровь смой.
Из толпы женщин, стоявших возле пожарного сарая, отделилась и подбежала мощная баба, рванула
То была его жена, грозная Федора. Уж она-то узнала меня!
…Еще до собрания ячейки Оськин, Проскунин, Алексей — муж Екатерины, Федя, секретарь волсовета Егорычев и я собрались в волисполкоме. Со всей злобой обрушился я на Проскунина, затем на Оськина за их неправильное ведение собрания. Разъяснил, как надо было приступать к организации комбеда.
Составили список бедноты и кандидатов в комитет. Председателем наметили Федю. Все это надо провести на ячейке, а затем собрать одну бедноту.
Проскунин просил, чтобы его отозвали. На это ему резко я ответил, что он сам должен выправить дело и поменьше глотать самогона. Пригрозил, что, если самовольно бросит работу, пойдет под суд.
Сказал, чтобы заранее готовили амбары для ссыпки хлеба. В первую очередь — везти хлеб на станцию. Выдать самым нуждающимся в селе.
— В одиночку опросить бедняков, которые знают, кто где спрятал хлеб!
А на собрании ячейки я приглядывался, из кого она состоит. Шепотом спрашивал Федю. Он вкратце рассказывал о каждом. Это нужно и для укома. В уезде свыше пятидесяти ячеек, в них не меньше тысячи человек. Трудно каждого знать даже в лицо.
До самой полуночи шло собрание коммунистов.
Утром на следующий день мы с Федей осматривали амбары для ссыпки.
Вечером после ужина он внезапно предложил:
— Пойдем, навестишь Лену. Она, знать, дома.
Глава 11
С трепетом и замиранием сердца подхожу я к избе Лены. Федя что-то говорит мне, я стараюсь понять и переспрашиваю, но отвечаю невпопад. Федя искоса посматривает на меня. Он догадывается о моем состоянии, предлагает:
— Если так… немножко пройдемся.
— Пожалуй, давай.
И мы тихо шагаем по улице. Поравнявшись с избой Лены, я взглянул на нее. Как все знакомо! И крыльцо, на котором я стоял зимой, страшно волнуясь, и дверь, ведущая с крыльца в сени, и четыре окна с синими наличниками, соломенная, видавшая дожди и жару крыша. И, наконец, покосившаяся труба с молочным горшком, воткнутым наверху.
Посмотрел на мазанку, в которой прошлым летом мать Лены Арина показывала мне пестрое недошитое одеяло. Его Лена готовила для своего замужества.
Дверь мазанки открыта. Может быть, сейчас кто-нибудь там и есть. Вот-вот выйдет Лена или мать.
«Нет, нет! Поскорее мимо! Не хочу, чтобы меня видели». И я прибавил шагу.
— Ты что… боишься кого-то? — спросил меня Федя.
— Видишь ли, пожалуй, да… боюсь.
— Это… спросить… кого же?
— Ведь я год ее не видел.
— Что же?
— Потом с мужем Федоры такая штука получилась…
— А тебе на Егора… плевать.
— И… отказная мне была.
— Тут, я понимаю… тебе обида… Доведись и мне…