Восхождение Запада. История человеческого сообщества
Шрифт:
Эти три женские фигуры иллюстрируют освобождение греческой школы ваяния от подражания египетским образцам и возникновение технически совершенного, высокоэстетичного и самобытного греческого стиля. Первая из этих статуй выполнена в наиболее ранний период и датируется примерно VII в. до н. э. В ней можно отчетливо различить отголоски египетского стиля. Так называемая Гера Самосская, показанная справа (датируется примерно 575 г. до н. э.), уже проявляет гармоничную гибкость, не свойственную искусству Египта. Сочетание декоративных складок одежды и натуралистического изображения человеческой фигуры, которое позднее станет отличительной чертой греческой скульптуры, в этой статуе не проявляется, но оно уже ясно заметно в третьей фигуре, выполненной около VI в. до н. э. Богатство драпировки и отчужденная архаичная улыбка этой афинской «девушки из Акрополя»
ЛИТЕРАТУРА. «Илиада» и «Одиссея» — самые ранние и самые выдающиеся греческие поэмы из всех дошедших до нас. Обе эти поэмы, равно как и труды Гесиода, не имеют ничего общего с идеологией полиса. Но эти произведения, в особенности поэмы Гомера, играли главенствующую роль во всей последующей культуре Греции. «Илиада» воспевает аристократические и героические идеалы, ярость и наслаждение жизнью, при этом в поэзии отчетливо слышится трагический мотив, неизбежность смерти и неотвратимость судьбы, или рока, что в греческой поэзии начинает считаться непременным элементом человеческого существования. Герои Гомера сражаются ради собственной славы и ради добычи. Герои классической эпохи, по крайней мере в теории (пусть это не всегда случалось на практике), обязаны были сражаться во имя славы и богатства полиса, но в остальном идеалы Гомера продолжали оставаться практически неизменными.
Лирическая поэзия Греции также была продуктом аристократической эпохи, однако она практически не подверглась влиянию дисциплины полиса. В ранней поэзии преобладали личные, а порой и автобиографические мотивы, при этом многие из стихов были преисполнены ничем не сдерживаемой уверенностью в себе, свойственной аристократии. С другой стороны, были и такие поэты, как Тиртей, который посвятил свой поэтический дар прославлению родного полиса — Спарты и сочинению строевых песен, под которые маршировали недавно созданные фаланги. В этих песнях он выспренно воспевал самопожертвование во благо государства. В том же политическом ключе, но сдержаннее афинский законодатель Солон выразил в стихах свою концепцию закона и справедливости, которые послужили основой проводимой им конституционной реформы в Афинах.
Тем не менее в целом поэзия не подверглась сколько-нибудь значительному влиянию полиса по большей части из-за того, что становление всего разнообразия форм поэтического искусства (за исключением драмы) произошло задолго до того, как полис обрел контроль над умами и чувствами граждан. При всем при том оказалось возможным приспособить поэтические идеалы к идеологии города-государства, чему, без сомнения, способствовало то, что полис немало перенял у идеологии аристократов прежних времен. Эта связь была обоюдной, обаяние поэзии сильнее всего прочего могло обеспечить выживание идеалов аристократии во все более демократизируемом мире полиса. Воспитанное на поэзии Гомера, греческое общество классической эпохи не могло не проникнуться героическим видением мира, которое с такой силой передавали эти стихи.
Что же касается прозы, то до 500 г. до н. э. она развивалась довольно вяло. Исключение представляют лишь труды Гекатея, чье собрание географических сведений и повествований о путешествиях и дальних странах не дошли до наших дней. Его прозаические произведения сохранились во фрагментах и пересказах в книгах позднейших античных авторов.
ФИЛОСОФИЯ. До VI в. до н. э. по меньшей мере две проблемы в гомеровском взгляде на устройство мира беспокоили греческих философов. Первой из них была связь и отношение между роком и богами Олимпа. В одних стихах Гомера Зевс провозглашался всемогущим, в то время как в других он сам оказывался подвластным року. Вторая проблема была связана с тем, что Гомер приписывал обитателям Олимпа непомерно много человеческих слабостей. Для представителей греческого общества классической эпохи, когда правосудие было поднято на новую ступень после создания нормативного законодательства и институтов права, было неприемлемо то, как Гомер изобразил небожителей. Боги в его поэмах непрестанно устраивали потасовки, мошенничали и надували друг друга, точно так же как обычные люди, при этом их сомнительные моральные порывы не встречали должного осуждения.
Изъяны теологии Гомера были лишь частью того сумбура, который царил в религиозной традиции Греции вплоть до VI в. до н. э. и был результатом непродуманного смешения разнородных, а порой и несовместимых мифов. Более того, в Греции не было официально назначаемых священнослужителей, которые могли бы исправить или хотя бы сгладить эти противоречия. Публичные богослужения проводились избираемыми судьями, которые, будучи людьми, занимающимися и практической политикой, едва ли были склонны к отвлеченным размышлениям. Таким образом, в Греции не было каких-либо представителей власти, облеченных полномочиями толковать для простых граждан устройство мира и сверхъестественные аспекты этого устройства. Данные проблемы вообще не принимались во внимание и были отданы на откуп отдельным личностям.
В архаическую эпоху поэты смело брались объяснять все, что требовало объяснения. Они считались провидцами, осененными божественной силой, и были окружены аурой почитания, если не благоговения. В отличие от жрецов Востока, греческие поэты должны были преодолевать два препятствия в попытках упорядочить и систематизировать мир богов и людей. Во-первых, необходимо было добиваться изящества и совершенства слога, с тем чтобы стихи легче запоминались и в них труднее было внести исправления. Таким образом, идеи предыдущих поколений непросто было изменять и приспосабливать к нуждам нового времени, не лишая эти идеи поэтической силы. Поколения восточных жрецов могли в безукоризненно благочестивой форме интерпретировать, изменять и приукрашивать смысл священных древних текстов, приспосабливая его к современным вкусам и взглядам, но такие мыслители, как Ксенофан и Гераклит, знавшие доподлинно, что именно сказали Гомер и Гесиод, вынуждены были осудить и объявить лживыми утверждения своих великих предшественников. В то же время нельзя не отметить, что милетские философы смогли избежать вынесения подобных вердиктов, тактично игнорируя поэтическую традицию в целом. Во-вторых, греческие поэты не принадлежали к какой-либо организованной и отстаивающей свои
Так что те греки, которые были наделены пытливым умом и склонностью к размышлениям, не могли опереться на сколько-нибудь организованную доктрину или систематизированную мифологию, способные дать их чувствам и умам ориентиры в окружающем мире. Однако, начав путешествовать и торговать с Востоком, они познакомились с весьма впечатляющими теологическими и космологическими системами и почерпнули немало полезных знаний. Природа вещей настолько поразила воображение греков, что они создали новую науку — философию. Фалес Милетский (ок. 585 г. до н. э.), считающийся создателем греческой философии, предположительно изучал геометрию в Египте и научился применять ее на практике. Его идея о том, что вода — первичная субстанция, напоминает одно из положений древневавилонской космологии, в которой вода считалась первым элементом творения. И в самом деле, доктрины, приписываемые Фалесу, можно считать своего рода переосмыслением мифологии Древнего Вавилона с той существенной разницей, что Фалес устранил из этой концепции богов — существенный элемент восточной космологии.
Однако, если греческая философия началась с попыток поправить на основе знаний, почерпнутых на Востоке, конструкции, возведенные поэтами, то не прошло много времени, как некоторые философы, подобно греческим скульпторам того времени, окончательно освободились от всяческого иностранного влияния, обретя полную свободу для собственных размышлений.
Школа философии, возникшая в Ионии в конце VI в. до н. э., обратила умы к проблемам земного существования и попыталась выявить в физических явлениях общие закономерности. Эти усилия значительно продвинули вперед то направление мысли, которому следовал еще Гомер (или его безымянные предшественники), привнося порядок и субординацию в пантеон Олимпа; ибо Фалес, Анаксимандр и Анаксимен осмелились низвергнуть гомеровских антропоморфных богов и попытались подвергнуть анализу смысл и природу другого гомеровского персонажа — судьбы, или рока [334] . Насколько позволяют судить дошедшие до нас фрагменты их трудов, стиль мышления милетских философов едва ли далеко ушел от стиля их предшественников-поэтов. Вместо выверенной аргументации их обычным методом было простое утверждение, но по крайней мере Анаксимандр начал развивать более строгие правила обоснования своих утверждений [335] .
334
См. F.M. Cornford, From Religion to Philosophy: A Study in the Origins of Western Speculation (London: Edward Arnold, 1912), p. 144.
335
John Burnet, Early Greek Philosophy (4th ed.; London: A. and C.Black, Ltd., 1930), pp.53-54.
Ионическая философская школа начала развиваться в существенно ином направлении, отбросив виталистические принципы. Несмотря на некоторые отличия разных религий Среднего Востока, все они сходились в том, что природные процессы подчиняются воле сверхъестественных существ. Вселенная интерпретировалась в воображении человека следующим образом: все в мире происходит благодаря порывам бога или духа, подобным тем, которые испытывают люди в повседневной жизни, и эти порывы заставляют все явления происходить именно так, как они происходят. Но ионические философы исключили богов из своей концепции, считая, что вселенная подчиняется строгим законам, а значит, познаваема. Хотя они и допускали, что душа или духи могут существовать, но полагали, что души, как и все прочее, подчиняются законам мироздания [336] .
336
Возможно, атеизм Будды и упорный отказ Конфуция размышлять о божественном (или о жизни после смерти) породили сходное направление мысли и у их современников в Ионии. Все они, хотя и каждый по-своему, отвернулись от богов. Ионических философов интересовало, как устроен мир, и они пытались познать законы природы. Будду совершенно не интересовали физические законы, и он стремился удалиться из мира, который казался ионическим философам столь привлекательным. Конфуций избрал совсем иной путь - он интересовался лишь бытием человека и стремился восстановить нормы поведения и «законы», управляющие человеческим обществом, присущие древним. Он не искал обоснования принципов, управляющих обществом, в природе вещей, как это пытались сделать его ионические современники в IV в. до н. э., когда греческая философия была уже не в состоянии принимать мир полиса как нечто безусловное или данное свыше. Таким образом, конфуцианский путь (Дао), буддийская нирвана и греческие законы природы существенно отличались друг от друга, несмотря на то что все они в попытках объяснить мир и определить место человека в этом мире отбросили доминировавшую в мировоззрении Среднего Востока концепцию бога (или богов).
Поразительно, что убедительность точки зрения, бытовавшей на Среднем Востоке, оказалась настолько сильной, что вскоре мыслители Индии и Запада вновь возвратились к теологической интерпретации мира. Делая это, как христианские, так и мусульманские преемники наследия греческих и индийских философов не пытались скрыть атеистические корни этого наследия. Напротив, они, каждый на свой лад, постарались совместить старое и новое понимание мира (буддисты даже обожествили вполне атеистическую личность Гаутамы), и безусловно, подобные попытки компромисса не смогли обойтись без значительных натяжек в логике изложения. К этому процессу не остались равнодушны даже холодные и прагматичные конфуцианцы. Почти в это же время даосские философы выдвинули виталистическую (которая была не вполне теистической в западном понимании этого слова) доктрину, противопоставив ее конфуцианству, и буддизм развил эту тенденцию семью или восемью столетиями позднее.