Восхождение

Киле Петр

– А ты молода. Вот и скажи: «Здравствуй, новая жизнь!» Будь свободной.

– Я была и есть свободна.

– А муж?

– Он мне теперь скорее, как отец.

– Иосиф? Прекрасно! То, что было в старой жизни прелюбодеянием, грехопадением, обернулось великой любовью, восхождением к красоте и к бессмертию.

– Звучит заманчиво, ничего не скажешь. Вы все еще не наигрались в эту философию платонической любви?

– Здесь не игра, милая моя, - возразил Аристей, целуя Диану, которую тоже уже тянуло целоваться, несмотря на спор.
– Это сущность самой жизни. Не уезжай!

– Да откуда ты знаешь, может быть, и ты оставишь Россию. Художники, писатели тоже уезжают.

– Боже правый! Что вы делаете? Одни воюют с народом, другие бегут. Разве не революцией жила Россия последние сто лет?

– Хорошо. Что со мной?

– Спасена!
– подал голос даймон.

– Спасена?
– переспросила Диана, с изумлением оглядываясь вокруг.

– Воссоздана из света.

– Но что это значит?
– Диана испуганно замолкла и вышла на открытое место.
– Мы не должны уединяться, особенно на виду у моего мужа. Знай, я не оставлю его. Я не цыганка.

– Уедешь?

– Невозможно иначе.

– Вот и станешь цыганкой.

– Как ни грустно, похоже, что так.

– Хуже. Это похоже на изгнанничество Елены.

– Невозможно иначе, потому что нельзя жить на земле, где ты похоронена. В Савино, под белым мрамором.

Тимофей Иванович поднялся в библиотеку и невольно выглядывал в окно в сад, куда Аристей увел Диану. Он понимал, что им надо как-то объясниться. О романе его жены с художником донесла ему служанка. Он не поверил и уволил служанку. Но жена его незадолго до смерти призналась сама во всем. В тревожные времена, когда все в мире рушится, такие вещи воспринимаешь иначе. Вместо обычных тревог и печалей наполнились их сердца трагическими озарениями, что лишь усилилось со смертью Дианы и ее воскресением.

Отъезд за границу собственно ничего не решал. Тимофей Иванович понимал это лучше, чем его молодая жена. Но надо же что-то делать, когда все вокруг летит в тартарары. Неожиданное возвращение художника из неких странствий еще больше запутало все мысли и намерения Тимофея Ивановича. Что же? Жену у него таки-таки уведут? Тимофей Иванович вдруг почувствовал острую боль, разрывающую ему грудь, чему даже обрадовался до восхищения. «Вот и славно!»- подумал он.

Тимофей Иванович стоял у окна, опершись одной рукой о раму, а другая была раскрыта ладонью у сердца. У него был столь странный вид, что, завидев его, Диана опрометью бросилась к нему. Аристей последовал за нею, решая про себя, имеет ли смысл воссоздавать старость.

– Воссоздается личность в том возрасте, в каком она достигает совершенства, - промолвил даймон.
– Иосиф спасен так же, как и Мария.

– Мария?
– смутился Аристей.
– Они оба вне смерти?

– И да, и нет. Возвращение к жизни настолько необычно, помимо всевозможных обстоятельств, что все вольно или невольно собираются вместе, ну, скажем, как члены кружка друзей искусства и природы, заседания которого проходят здесь в библиотеке регулярно. Поскольку большинству из них и жить-то негде и не на что, все они находят пристанище на Золотом паруснике, на котором однажды можно вознестись до замка в горах.

– И посетить страну света?

– Необходимо продумать наши цели и задачи, - заметил даймон и скромно склонил голову, принимая обычную для него позу.

3

В библиотеке Аристей застал Тимофея Ивановича в добром здравии, даже более подвижного и веселого, чем обычно. Здесь была и Эста, это она собрала кружок друзей искусства и природы по типу Флорентийской Платоновской академии.

Наступал тихий, ослепительно сияющий вечер, когда Эста сверху в окно увидела Леонарда, расхаживающего в саду. В библиотеке уже собиралась публика. Далеко не сразу она вышла к нему, да и то, чтобы пригласить его полуофициальным тоном на заседание кружка друзей искусства и природы.

Всякий раз после разлуки им приходилось с осторожностью обращаться друг с другом, как бы заново привыкать и узнавать. Хотя он вызывал доверие и улыбку у всех при первом соприкосновении, он словно не желал подпадать под ласку и сторонился, и Эста невольно держалась с ним также. Его появление возбудило всеобщий интерес и любопытство, что, конечно, весьма смутило Леонарда. Посыпались вопросы, от самых серьезных до курьезных.

– Правда ли, что вы тот самый Эрот, который объявился однажды прямо на студенческом балу-маскараде в Петербурге?

– И, что же, признайтесь, это была шутка, розыгрыш или нечто сугубо мистическое?

– Мифологическое!
– кто-то уже и отвечал за него.

– А зачем вам понадобилось еще выдавать себя за Люцифера?

– Кто же вы на самом деле?

Эста с улыбкой предоставила ему слово. Леонард оказался в большом затруднении. Поведать историю его приключений - легко сказать, тем более теперь, с зарождением у него замысла мировой драмы. Тут вошел Аристей, и Леонард сразу попал в колею их раздумий и странствий. Кстати прозвучал вопрос, собственно, на ту же тему, какая занимала всех.

– Позвольте узнать, какая связь, на ваш взгляд, существует между двумя, казалось бы, столь разными образами античной и библейской мифологии, Эротом и Люцифером?
– спросил с глубокомысленным вниманием маститый поэт и мыслитель.

– Да нет между ними никакой связи!
– поспешил высказаться некто, кажется, из новоявленных богоискателей.
– Как нет ничего общего между древнегреческой мифологией и религией Христа. Там басня, а здесь вера.

– Греческая мифология тоже была религией, художественной религией греков, - возразил тут же другой.
– Она лишилась сакральности, благодаря развитию искусств. Но ведь и христианство, благодаря развитию наук, лишилось в громадной степени своей сакральности и всеобщности как мировоззрение.

– Общее несомненно есть, - подхватил третий.
– Мифы, сказания, жития имеют одну и ту же природу, в конце концов, одни и те же сюжеты и образы, пусть под разными именами.

– Прекрасно!
– вскинул голову Леонард.
– Необходимо лишь заметить, что античное миросозерцание эстетично по своей природе, а христианское - морально. В этом плане они как будто антиподы (исторически уж точно, поскольку христианство выступило отрицанием язычества с его многобожием), но в сфере человеческого познания и бытия эстетическое и моральное, если не впадать в односторонности, выступают изначально в единстве, что мы и находим у греков. Но рефлексия, впервые проявившаяся столь удивительно у Сократа, с обращением человека внутрь себя вместо изучения природы и искусства, нарушила это единство и всеобщность мировоззрения греков.