Воскресный философский клуб
Шрифт:
Она сделала паузу. Она и не думала говорить об этом с Джейми, поскольку это означало бы открыть ему то, что ей бы не хотелось. Но он сидел здесь, рядом с ней, и ждал продолжения, и она решила рассказать все без утайки.
— Вы ведь не знаете, что такое Ирландия, не так ли? Ну так вот, ирландцы имеют очень четкое представление о том, кто есть кто на этом свете: есть они и есть все остальные, и разница тут огромная. Джон был великим насмешником в Кембридже — он высмеивал всех представителей среднего класса, которых видел вокруг себя. Называл их ничтожными, ограниченными людишками. А когда мы прибыли к его родителям в Корк, оказалось, что они живут как типичные представители этого самого среднего класса. И его мать сделала все от нее зависящее, чтобы отделаться от меня. Это было ужасно. У нас вспыхнула бурная ссора, когда я не выдержала и спросила
Джейми улыбнулся:
— И что она ответила?
Изабелла заколебалась, прежде чем ответить.
— Она сказала… она сказала, эта ужасная женщина… сказала — за то, что я шлюха.
Она взглянула на Джейми, который смотрел на нее округлившимися глазами. Потом он улыбнулся.
— Какая… — он не договорил.
— Да, именно такой она и была. Я настояла, чтобы мы с Джоном уехали, и мы отправились в Керри и поселились там в отеле. Там он и попросил моей руки. Сказал, что если бы мы были женаты, то могли бы занять домик, принадлежащий колледжу, когда вернемся в Кембридж. И я ответила согласием. А потом он сказал, что нас должен обвенчать настоящий ирландский священник — «бесподобный», как он их называл. Я заметила, что сам он не верит, так зачем же обращаться к священнику? И тогда он ответил, что священник тоже не верит.
Она умолкла. Джейми взял салфетку и начал ее складывать.
— Простите, — сказал он просто. — Мне жаль. Мне не следовало вас расспрашивать, не так ли?
— Я не имею ничего против, — ответила Изабелла. — Но эта история показывает, каков финал у великих замыслов. И что мы можем сильно заблуждаться относительно всего на свете. Не наделайте ошибок в вашей жизни, Джейми. Не допустите, чтобы все пошло наперекосяк.
Глава восьмая
На следующее утро, пока Изабелла была в саду, в доме зазвонил телефон, и Грейс сняла трубку. Адрес, который Изабелла стремилась узнать, звучал так: Уоррендер–Парк–Террас, 48, пятый этаж. На двери табличка с фамилией «Даффус» — это фамилия девушки, снимавшей квартиру вместе с Марком Фрейзером. Ее звали Хенриетта Даффус, уменьшительно Хен, а третьим из квартиросъемщиков был мужчина по имени Нил Мак–Фарлейн. Это все, что удалось разузнать Кэт, но Изабелла ничего больше и не просила.
Грейс передала Изабелле информацию с недоуменным видом, но Изабелла решила воздержаться от объяснений. Грейс придерживалась твердых взглядов относительно любопытства и никого не посвящала в свои дела. Вне всякого сомнения, она бы сочла наведение справок, которым собиралась заняться Изабелла, незаконным и прокомментировала бы это самым нелестным образом. Так что Изабелла предпочла промолчать.
Она собралась навестить соседей Марка Фрейзера в тот же вечер — не было смысла заходить к ним днем, когда они на работе. Остаток дня она трудилась над «Прикладной этикой», просматривая материалы, прибывшие с утренней почтой. Как и в любой другой журнал, в редакцию «Прикладной этики» порой присылали материалы, которые совершенно для нее не подходили. Правда, в то утро поступило пять серьезных статей, и нужно было внимательно их прочитать. Изабелла начала с тщательно аргументированного материала о господстве утилитаризма[28] в законотворчестве, оставив на потом более пространную статью «Говорить ли правду сексуальному партнеру: вызов Канту». Это она прочитает после кофе, решила Изабелла, — ей хотелось посмаковать критику Канта.
День быстро пролетал. Статья об утилитаризме в законотворчестве затрагивала важные вопросы, но была изложена столь сложным языком, что требовала неимоверных усилий со стороны читателя, желающего добраться до сути обсуждаемого предмета. Она была как будто написана по–английски, но это был тот английский, который встречается только в определенных академических кругах, где ложная значительность считается достоинством. Казалось, перед вами перевод с немецкого. Не то чтобы все глаголы перекочевали в конец предложения — просто все звучало как–то тяжеловесно, как–то убийственно серьезно.
У Изабеллы возникло искушение отвергнуть эту статью из–за невнятной манеры изложения и написать автору — простым, понятным языком объяснив, почему она это сделала. Однако она прочитала его имя и название учебного заведения на титульном листе и поняла, что если так поступит, то нарвется на крупные неприятности. Гарвард!
«Говорить ли правду сексуальному партнеру» была
Чтение этой статьи ее развлекло, и она подумала, что ее с интересом прочтут подписчики «Прикладной этики», которых, пожалуй, следует немного поощрить. Философия секса — необычная сфера прикладной этики, но у нее были свои адепты, которые, как было ей известно, встречались на ежегодных конференциях в Соединенных Штатах. В «Прикладной этике» иногда помещались программы этих заседаний, но она сомневалась, могли ли несколько безликих предложений дать представление о положении дел в этой сфере. Утреннее заседание: «Сексуальная семиотика и приватное пространство»; кофе; «Извращения и автономия»; ланч (нужно было позаботиться и об аппетитах иного рода) и так далее, до полудня. Тезисы, вероятно, могли дать более–менее точное представление о сути докладов, но вот что интересно: а что же происходило на такой конференции после? Ведь эти люди, надо полагать, не монахи, и в конце концов, они же специализируются на прикладной этике.
Сама Изабелла не была монахиней, но она считала, что в сексуальных делах не следует откровенничать. В частности, она сомневалась в необходимости публиковать детали любовных романов. Согласится ли на это вторая сторона? Вероятно, нет, и в таком случае можно навредить другому, написав о том, что, по существу, является личным делом двоих. Существуют два класса лиц, которые должны соблюдать полную конфиденциальность: врачи и любовники. Беседуя с доктором, вы должны быть уверены, что сказанное не выйдет за стены его кабинета, — и то же самое относится к вашему любовнику. И тем не менее на этот этический принцип постоянно покушались: государство хотело получить информацию у врачей (о ваших генах, о ваших сексуальных привычках, о ваших детских болезнях), и докторам приходилось сопротивляться. А бесчисленные полчища любопытствующих хотели получить информацию о вашей сексуальной жизни и щедро заплатили бы за то, чтобы ее узнать — если вы достаточно знамениты. Но люди имеют право на свои секреты, и хотя бы какая–то часть их жизни должна быть скрыта от чужих глаз. Потому что если лишить их сферы сугубо личного, будет унижено их собственное «я». Пусть у людей будут свои секреты, подумала Изабелла, хотя такая точка зрения, вероятно, давно устарела.
К несчастью, философы с удовольствием обнажались перед публикой. Это делал Бертран Рассел в своих откровенных дневниках, и А. Дж. Айер — тоже. Почему эти философы считают, что публике интересно, спали они с кем–то или нет и как часто? Пытались ли они что–то доказать? Устояла бы она перед Бертраном Расселом? — задала она себе вопрос и тут же ответила: да. И перед А. Дж. Айером тоже.
К шести часам она управилась со статьями и написала сопроводительные письма рецензентам относительно тех материалов, которые уже были приняты. Изабелла решила, что половина седьмого — идеальное время для визита на Уоррендер–Парк–Террас, 48, поскольку у обитателей этой квартиры будет достаточно времени, чтобы вернуться с работы, и ее визит не помешает приготовлениям к обеду. Покинув свою библиотеку, она прошла на кухню и выпила чашку кофе, прежде чем отправиться в путь.
Путь до Уоррендер–Парк–Террас занял не так уж много времени: дом, в который она направлялась, располагался как раз за треугольником парка, в конце Брантсфилд–авеню. Изабелла шла не торопясь, разглядывая витрины магазинов. Наконец она ступила на дорожку, ведущую через парк. Стоял приятный весенний вечер, но внезапно подул сильный ветер и погнал по небу тучи в сторону Норвегии. И сумеречное небо Эдинбурга в равной степени стало походить на огромные серовато–стальные волны неспокойного Северного моря и бесконечную, уходящую к горизонту череду холмов. Это не был Глазго с его мягкими, благодаря соседству с Ирландией, западными ветерками. Эдинбург — город, которому знакомы острые зубы холодных восточных ветров; город извилистых, мощенных булыжником улиц и надменных колонн; город темных ночей, разбавленных тусклым светом фонарей; город холодных интеллектуалов.