Восьмая тайна моря
Шрифт:
— Не волнуйтесь. Давайте поговорим как старые знакомые. Расскажите о вашей жизни.
— Нечто вроде вечера воспоминаний?
— Почему бы нет? Время у нас есть.
— Что ж… Разрешите закурить?
Суровягин молча положил перед ней пачку сигарет и коробку спичек.
Она закурила.
— Даже не знаю, с чего начать, — как-то неуверенно заговорила она. — Родом я из Сибири. Мне было четыре года, когда началась война…
— Бывал я в Сибири. Чудесный край. У меня там сын. — Полковник повернулся к Суровягину. — Лейтенант, организуйте нам чаю…
Суровягин вернулся минут через десять. В кабинете еще продолжался разговор о Сибири.
Рутковская пила чай мелкими глотками. Суровягин уже привык к манере полковника вести допрос в такой вот непринужденной, почти домашней манере.
«Надо проникнуть в душу человека, а уж тогда решить, как дальше вести дело», — говорил Еремин подчиненным.
Вот и сейчас, верный своим принципам, он тщательнейшим образом исследовал жизнь молодой женщины, умной, хитрой и… вредной.
Тяжелое детство. Мать работала на вокзале. Она запирала дочь на замок, а сама на целый день уходила из дому. Приходила вечером, часто с незнакомыми людьми. Они оставались на ночь. Девочке было семь лет, когда мать исчезла. Потом говорили, что она уехала с кем-то в Среднюю Азию. Аня двое суток сидела взаперти. На третий день, доев все, что оставила мать, девочка с трудом открыла форточку и позвала соседку, которая на ледяном ветру развешивала белье во дворе.
Соседка взяла ее к себе. Это была добрая и отзывчивая женщина. Аня выросла у нее. Хорошие, светлые годы. Кончила десятилетку. Поступила работать лаборанткой в научно-исследовательский институт…
Слушая Рутковскую, Суровягин невольно вспоминал свое детство. Он был старше ее на год и тоже хлебнул немало горя. Шел 1942 год. Отец уходил на фронт. Он собирался медленно и деловито.
— Ну, мать, пока…
Мать сказала:
— На войну бегом не бегают. Посидим на дорогу…
Сидели и молчали. Потом отец резко встал.
— Андрей, — позвал он. — На войну ухожу, сынок, — спокойно, как об обычном, сказал отец. — Ты слушайся мать. Понял? Будь мужчиной в доме, ясно?
Андрей мотнул головой. Понял. Хотя понял тогда только одно — отец уходит. Уходит надолго, навстречу очень трудному делу.
Война вошла в жизнь села тяжелой мужской работой для стариков, женщин, мальчишек. Андрейка работал вместе с матерью в поле, помогал дома по хозяйству. Было трудно. Потом школа, училище… Нет, он нигде не свернул с прямой просеки жизни.
Почему же свернула Рутковская? Когда и как это случилось? Может быть, душевная травма, нанесенная в детстве, оказалась роковой для нее? Но ведь была женщина, удочерившая ее. Была школа… Так почему же она сейчас сидит в кабинете следователя?
Рутковская рассказывала.
В институте на нее обратил внимание руководитель одной из лабораторий. Крупный ученый. Она хотела устроить жизнь. Вышла замуж. Бросила работу. Муж вечно был занят. Она с утра до вечера носилась по магазинам, по портнихам. Потом все надоело. Начала скучать. Вставала поздно. Бродила по квартире с опухшими глазами, капризная и заспанная. Муж советовал вернуться на работу, но работа уже не увлекала ее. Появились подружки. Устраивала вечеринки. Танцевали. Немного сплетничали.
У нее было много поклонников — молодые поэты, художники, артисты. Они обо всем судили с апломбом, безапелляционно. С ними было весело. Но мужу они не. нравились. Он говорил о них резко и строго. Она соглашалась с его суждениями и… продолжала встречаться с ними. Была молода и глупа. Плохо знала жизнь. А сейчас она раскаивается в этом. Мужа она любила…
Рутковская закурила новую сигарету.
Еремин поднялся из-за стола и медленно прошелся по кабинету.
— Как-то странно устроена жизнь, — сказала Рутковская, нагибаясь к стоявшей рядом вазе с цветами. Она понюхала цветы, откинулась на спинку кресла и вздохнула: — Цветы, — и какая-то тень пробежала по лицу.
Еремин вернулся к столу.
— Почему вы считаете, что жизнь устроена странно?
— Разве не странно, что один человек может арестовать другого, лишить его всего этого, — она показала на цветы.
— Мы представители народа и арестовали вас от имени народа, — немного запальчиво сказал Суровягин. Она засмеялась:
— Вы слишком молоды, лейтенант, чтобы говорить и тем более действовать от имени народа.
Суровягин заметил, как весело блеснули глаза полковника. «Кусачая», — подумал Суровягин.
— Вы говорите, жизнь странно устроена, — Еремин мял сильными пальцами тоненькую папиросу. — Что поделаешь, в жизни есть странности. Мне, например, представляется чрезвычайно странным, что на нашей планете существуют империалисты. Странным кажется, что они хотят войны. Странным кажется, что в нашей стране есть контрабандисты… Когда в ваш дом ломится вор, вы что делаете? Пытаетесь задержать его, обезвредить с помощью соседей или как-нибудь иначе. А наша страна — это тоже дом, огромный дом, заселенный хорошими советскими людьми. И вот нам поручено охранять этот дом… Впрочем, мы уклонились от темы нашей беседы.
— Почему же! — запротестовала Рутковская. — Но вы же не считаете меня чужой в этом доме?
— Не хочу считать, — Еремин вздохнул. — Мне дорог каждый житель в нашем большом доме. Если бы это было не так, я давно не сидел бы здесь… Вернемся к нашему разговору. Мы, кажется, остановились на ваших встречах… Почему же вы бросили мужа и очутились в нашем городе?
Суровягин взглянул на Рутковскую. «Красивая, — неприязненно подумал он. — Сейчас начнет выкручиваться».
Но она не стала выкручиваться. Увлеклась одним работником института. Он работал в лаборатории мужа. Она не знает, кем он работал. Но муж очень ценил его.
— Фамилия молодого человека? — спросил Еремин. Она назвала: Холостов Александр Федорович. Она приехала с ним в Приморск. В главке, куда он поступил работать, ему дали квартиру. Они были счастливы, как можно быть счастливым в наш стремительный век. Но скоро он ее бросил и уехал. Почему бросил? У него были свои взгляды на жизнь.
— Живи, пока живется? — усмехнулся Еремин. Она кивнула.
«Настоящая исповедь», — подумал Суровягин и вновь подошел к настежь открытому окну. В переулке было солнечно. Промчалась легковая машина. В сквере играли дети. В тени деревьев, прислонившись к телеграфному столбу, стоял человек. Суровягин сразу узнал его. Олег Щербаков! Что он тут делает?