Восьмая тайна моря

Белов Михаил Прокопьевич

— Удобно, — отметила девушка. — Мы встретимся с похитителем каланов?

— Возможно. Но на сегодня, наверное, хватит.

— Нет! — Таня тряхнула головой. — Поплыли.

— Ну, тогда пошли, — Парыгин первым полез в воду.

Через пролив они вышли в океан. Плыли долго. Таня поравнялась с Парыгиным, положила руку ему на плечо. Он повернулся. Она просительно посмотрела на него, требуя остановиться. Впереди из океанских глубин поднимался тумбообразный валун. Его облепили морские звезды.

Крупный

калан охотился на рыбу. Неподалеку находился трехмесячный каланенок. Один-одинешенек. Он был слишком мал, чтобы существовать одному, без матери. Всем своим видом он словно говорил: «Я потерялся… не знаю, где моя мать» — и все ближе подплывал к калануохотнику. Тот проворчал: «Не подходи ближе». И все-таки малыш подплыл к старому ворчуну и лизнул его. Калан обнюхал мягкий комочек и, кажется, остался доволен.

Вдруг впереди появилась и тут же исчезла черная тень. Калан-охотник на глазах изумленных Парыгина и Тани исчез. Каланенок стал кружиться на месте, жалобно пища, как это делают все оставшиеся без матери дети.

Парыгин кинулся за черной акулой. Она мелькнула уже далеко впереди. Скорость ее была настолько велика, что Максим сразу понял всю бесплодность своей попытки догнать ее. Раздосадованный неудачей, он вернулся к Тане. Они медленно поплыли к берегу. За ними последовал маленький каланенок.

Глава девятая ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ПАННЫ

Щербаков отодвинулся в глубину ложи и откинулся на спинку кресла. Так было удобнее. Его никто не видел, и он никого не видел, кроме Панны и дирижера у рампы.

Музыка «Ивана Сусанина» — то теплая, как летний вечер, то широкая, как беспредельная даль волжских степей, как весеннее половодье рек. Казалось, что шумят вековые дубовые леса и звенят прозрачные ручейки меж папоротников. Музыка, полная силы и. радости, жила, дышала, в ней ощущалось биение сердца. Она захватывала Олега, рождая в душе светлую радость. Такое же чувство душевного подъема и радости Щербаков испытывал в порту, в кабине портального крана. Там он полностью отдавался ритму, гармонии, мелодии труда. Там он утверждал красоту и мощь бытия.

Разве можно отчаиваться, когда есть на свете такая музыка?

Панна вся ушла в музыку. Щербаков всегда чувствовал себя с ней легко и непринужденно. Панна была единственным человеком в их компании, с которым он делился своими сокровенными мыслями. Она не высмеивала его, как это часто делали другле. Ей даже нравились, как она любила выражаться, такие лирические отступления. Просто удивительно, как она сохранила всю свою цельность и непосредственность в пестрой и разношерстной компании Рутковской.

А он, Щербаков? Сохранил ли душевную ясность и чистоту?

Щербаков слушал музыку и слушал себя. Нет, не все еще потеряно, если музыка поет в душе, окрыляет счастьем. Он не завяз в грязи и пошлости. Его так и не увлекла погоня за заграничными тряпками. И, может быть, только сегодня он понял, что ему в чем-то помогла Панна. В зале зажегся свет. Антракт.

— Выйдем? — спросил Щербаков.

Панна покачала головой.

Когда Щербаков вернулся в ложу, возле Панны находился Суровягин. Они оживленно беседовали.

— Я не помешал? — Щербаков протянул Панне плитку шоколада.

Суровягин сухо поздоровался.

— Угощайтесь, мальчики, — сказала она, отламывая шоколад, и весело посмотрела на них.

— Давно я вас не встречал, — вежливо сказал Щербаков, Помните вечеринку у Панны? Вы тогда так жаждали знакомства с Рутковской. Она вам понравилась?

Суровягин стоял прямо, чуть откинув голову назнд. На вопрос Олега он только пожал плечами.

Раздался третий звонок. Гул в зрительном зале стих. Музыканты настраивали инструменты.

— Значит, договорились встретиться у выхода, — сказал Суровягин Панне и, не взглянув на Щербакова, вышел.

— Какая муха его укусила? — спросил Щербаков.

— Давайте оперу слушать.

— Он что, ревнует? — не унимался Щербаков.

— Спросите его, — засмеялась она.

— И так видно.

— Вот возьму и выйду замуж за него. Кому вы будете тогда исповедоваться?

— Парень он ничего, — заметил Щербаков. — Только, кажется, суховат немного. Скучных людей терпеть не могу. Может быть, я ошибаюсь…

Опера кончилась в одиннадцать вечера. Суровягин ждал Панну у выхода. Она подхватила обоих под руки, и они вышли на шумную улицу.

— Андрей, вы знаете, Аню Рутковскую арестовали.

— Знаю.

— А нас с Олегом могут арестовать? Мы ведь тоже бывали в ее компании, дружили даже…

— Ничего хорошего в этом не нахожу. — Суровягин пожал плечами.

Щербаков улыбнулся. Сейчас она подбросит жару. Панна умела это делать, когда хотела. Но она почему-то промолчала. Суровягин, видимо, был не в духе. Щербаков догадался, почему: Андрей считал его здесь лишним. Ну и пусть!

Вдруг Панна воскликнула:

— Знаете, друзья, у меня сегодня день рождения. Двадцать лет!

— Двадцать салютов из двадцати бутылок шампанского? рассмеялся Щербаков.

— Поздравляю, — сказал Суровягин.

Щербаков куда-то метнулся и скоро вернулся с букетом цветов.

— Где вы их раздобыли, Олег? Какая прелесть!

— Это неважно, Панна. Важно, что в жизни есть цветы…

Панна шла между Щербаковым и Суровягиным.

«И тогда мы шагали по бокам Панны, точно конвоиры», — подумал Щербаков.