Воспоминания арабиста
Шрифт:
Ниже приведена небольшая доля творческого наследия Аррани. Внутри ее произведена классификация по разделам: «Поэт», «Илен», «Стрелы» и «Раздумья». Этих разделов нет в сборнике ширванского стихотворца и не могло быть, поскольку творящая натура — это прежде всего живой человек, откликающийся своим творчеством на внешние впечатления данного часа своей жизни или же на личные воспоминания о том либо ином пережитом событии. Только что он наслаждался общением с любимой — и его сердце поет о великом таинстве и светлом откровении любви; часом позже, вступая в сумрачное великолепие шахского дворца, он, чуткий и напряженный, словно осязаемые ощущает на себе позолоченные длани окостеневшего на живом, и, содрогаясь от боли, строптивой мыслью переливает эту боль в строки утонченного сарказма; покинув дворец, он долго бродит по дорогам столицы, погруженный в думы о драмах, из века в век разыгрывающихся на сцене истории, о борьбе желаний, о сути человеческой жизни. Возбужденный мозг, понемногу успокаиваясь, устремляет свой взор в глубь кладезя опыта, в недра памяти, потемневшее сердце светлеет и начинает биться ровнее, мысль уходит далеко за пределы дворца, столицы, страны, за рубежи дня и века. Так рождаются раздумья обо всем, рядом с которыми естественно возникают раздумья о себе, о своем назначении, о своих тревогах и блаженствах. Эта последовательность, конечно, условна, элементы схемы могли свободно меняться и, несомненно, менялись местами в цепи переживаний поэта. Это естественно, поэтому живое творчество, опирающееся на вдохновение, бессистемно. Однако я исходил из желания представить разносторонность поэзии Аррани более выпукло, чем это возможно при диффузном воспроизведении сборника. Так появились названные выше разделы, где отобранные образцы, как мне кажется, более или менее удачно оттеняют разные грани творчества средневекового гуманиста.
Поэт
*
Я лишь сосуд для моего стиха. Я грудь для сердца — моего стиха. Ведь он мне — жизнь, а я ему — оправа Я лишь носильщик моего стиха. Себя он мне развертывает свитком, Я только голос моего стиха. Во мне он дремлет драгоценным слитком, Я лишь гранильщик моего стиха. Во мне он бьется беспокойным телом, Я два крыла для моего стиха. Умру, когда в жилище опустелом Умолкнет шум, угаснет свет стиха. Но, может быть, мой донесется голос К другим векам, и новый муж стиха Вспоит своих поэм упругий колос Живой водою моего стиха.*
Стяжатели — не осуждаю их: Мы все — гонцы при жребиях своих. За золото глупцы роднятся с адом; Мне золота, пропитанного смрадом, Дороже мой благоуханный стих.*
Тяжелый шаг меня топтавших дней Для выжившего тела все больней. Зеленые побеги, поздней страсти И черный след костров в душе моей.*
Я жизнь люблю. А, может быть, она Без памяти в меня, поэта, влюблена За то, что, смертный червь, бессмертное творю? Она ль мне дарит стих? Иль я ей стих дарю?*
Приснилось мне как-то — умер внезапно как будто я. Вздохнул облегченно некто, вздохнули в тоске друзья. Мулла надо мною скорбно читал нараспев «Я-син». [52] «Твоя! — мне шептала страстно могила, — навек твоя!» Но вдруг я восстал из гроба, шагнул от могилы я, И в страхе бросились опрометью недруги и друзья. Я рек: «Аррани, не нужен пока для тебя „Я-син“: Так мало еще ты сделал! Так жатва бедна твоя!»52
Погребальная глава (сура) Корана.
*
Ученый за столом в раздумьи морщит бровь, Поэт вливает в стих свою живую кровь. Ученым для трудов нужны покой и книги, Поэтам для стихов — тревога и любовь.*
Когда мне больно, черных слез не лью, Зову я юность трудную свою. Из кубка памяти вино воспоминаний, Светлея, пью.*
Я жалкий смертный человек — и только. Я раб заносчивых калек — и только. О, если б я умел творить стихи! Нет, я стихи пишу — и только.*
Кто не знал пустых тревог, Кто в толпе себя сберег — Счастлив, кто меж петухами Соловьем остаться смог.*
По воле бога всех веков и стран Пророком нам великий свиток дан. Но раз и мне мой стих дарован богом, То ведь и я открыл сердцам Коран.То есть, подобно тому, как аллах внушил Мухаммаду (Магомету) текст Корана (буквально «Чтения»), составленный в рифмованной прозе, так и поэту он внушил другое «Чтение» в виде сборника его стихов. Эта святотатственная, но логичная мысль, в известной мере предрекающая рационализм европейских гуманистов, не случайна в творчестве Аррани, последовательного в своем критическом отношении к традиционным канонам мышления его эпохи. Ниже можно найти еще ряд стихотворений, давших недругам возможность обвинить поэта в безбожии и оправдать этим его заточение («Как хорошо в раю сынам Али», «Боже миров, ропот прости Аррани», «Говорят „ар-рахман“…», «У Одного ужель достанет сил» и др.).
Когда из сердца рвется буйный стих, Я не хочу, чтоб он в надгробьях стих. Не в саване, а в розовых одеждах, Хочу, чтоб он воспламенял живых.*
Ты мысли расточай, а слово береги. Улыбки расточай, а чувства береги. Ты годы расточай для игр и праздных шуток, А дни, когда творишь, от шуток береги.*
Уходят за днями дни, а в сердце моем темно, Долго оно тоскует, томится оно давно. В сердце поэта темень бывает чернее ночи, Ибо порой сверкает солнца светлей оно.*
Не приходи к могиле Аррани: Что ты найдешь в кладбищенской сени? Не ум, не кровь, а горсть костей поэта! Нет, стих его найди и оцени.*
Когда заболеешь печалью, в унылые дни, Ты к чаше, где снадобье я приготовил, прильни. Но лишь исцелившийся медом звучаний и мысли Скажи, что действительно был на земле Аррани.*
Когда стеной несется ливень к покорным пастбищам земли, За бурей вслед покоя жажду земную, солнце, утоли. Когда к встревоженному сердцу несутся молнии и громы, Ты, радость, пастбища смятенья лучом покоя опали.*
Откуда свет в моей душе? Не знаю. Когда впервые он пришел? Не знаю. Каков закон сложения стихов? Как научить поэзии? Не знаю.Легко ли читаются предложенные образцы? Достаточно ли они проникновенны? Об этом переводчику следует постоянно думать. В книге «У моря арабистики» я старался подробно изложить мысли, руководившие мной при работе над произведениями Аррани. Главная из них: цель перевода может считаться достигнутой, когда он вызывает в душе те же переживания, что и подлинник. Снятие пресловутой «специфики» формы способствует прояснению общечеловеческого смысла содержания. Когда бережно сохраняемое национальное своеобразие не переходит в национальную ограниченность, свершение иноземной литературы становится достоянием не одного лишь ума, но и сердца русского читателя и вливается в лоно всемирной культуры. Практически это осуществляется точной передачей содержания средствами гармоничной русской формы, заключающей в себе лаконичность емких слов, музыкальность их соотношений, чистые рифмы. Конечно, соблюдение этих условий требует многих лет взыскательного труда.
Илен
*
И робок я и легковерен был, Тоска и страсть меня лишали сил. И слава богу: значит, был безумен, И значит, я действительно любил.