Воспоминания Элизабет Франкенштейн
Шрифт:
— Прости, что не могла помочь, — тихо говорила она, — Он не подпускал меня к тебе. Он не умеет заглушать боль; это так просто, но он не умеет. И он не промыл тебя, оставил рану, которая бы обязательно загноилась. Но я промыла тебя бальзамом, который предотвращает нагноение; с его помощью все быстро заживет. А теперь нужно еще полечиться паром.
Она осторожно помогла мне подняться, встать у кровати и задрала мне рубашку до талии. Потом сняла повязку: все между бедер выглядело как живая рана; струйкой сочилась кровь. Кристина сняла с плиты кипящий чайник и поместила его между моими расставленными ногами. Из носика чайника поднимался пар, чей резкий запах, отдававший шандрой и уксусом, был мне знаком, ибо всегда сопровождал повитух. Целебный пар поднимался, обволакивая живот и бедра,
— Я потеряла ребенка, — простонала я.
— Да. Но тут он был прав, этот мужчина. Ребенок не смог бы выжить. Наверно, он умер в тебе и разлагался, отравляя тебя. Скарлатина, которой ты болела, убила его.
— Он был урод, как сказал доктор?
— Никто бы этого не понял. Он был не больше крохотной белой бляшки. Но для него смерть — благо; ты сама еще ребенок и не готова быть матерью.
— Это несправедливо, так страдать из-за пустяка.
— Когда снова окрепнешь, у тебя будет возможность забыть обо всем, — с мудрой улыбкой сказала она.
Жизнь в лесу
Нас было десятеро, собравшихся тем ранним утром на поляне, в большинстве матери, потерявшие детей. Затянутое тучами небо предвещало дождь. Прошел месяц, как я лишилась ребенка; я была еще неимоверно худа, кожа да кости, но достаточно окрепла, чтобы покончить с затворничеством и вернуться в мир. Поскольку обряд проводился днем — один из немногих, предназначенных для этого времени суток, — мы всегда собирались небольшой группой и быстро расходились, чтобы нас не заметили. Кристина принесла останки моего нерожденного ребенка, которые хранились в куске замши, перевязанной виноград ной лозой. Сверток был крохотный, меньше ее ладони; однако это была зародившаяся жизнь, и ее кончину следовало почтить.
Прежде я не раз принимала участие в подобной церемонии проводов детей, умерших, не увидя света мира; Природа жестока, нам часто приходится хоронить детей, и бывает, с их матерями. Повитухи могут быть более добрыми и знающими, чем врачи, и все же им часто не удается спасти младенца. Но в отличие от мужчин, они торжественно отмечают происшедшее; они заботливо сохраняют нерожденное дитя, чтобы мать могла оплакать его, прежде чем схоронить в земле. Даже если дитя умерло в результате прерывания беременности, его провожают как подобает. Тогда оно уходит достойно, а мать может выплакать свое горе.
Тем утром вновь медленно звучали барабан и бубен и сладкую скорбную мелодию выводила флейта. Ивновь, как бывало, Кристина пела простую песнь, и остальные подхватывали по ее знаку. Но на сей раз выводить материнский рефрен пришлось мне. Кристина начинала:
Нет для женщины родов тяжельше, Чем роды, что кончаются смертью. Мать, последнее слово скажи твоему нерожденному.Тут вступала я:
Мой малыш, Мой неназванный, Возвращаю тебя, возвращаю.Затем подхватывали женщины:
Чьи глаза не увидели ни света солнца, ни света луны.Я:
Возвращаю тебя, возвращаю.Женщины:
Чьи губы не отведали ни сладости, ни горечи жизни.Я:
Возвращаю тебя, возвращаю.Женщины:
Чьи уши не слышали пения птиц.Я:
ВозвращаюЖенщины:
Приявшего боль, не узнавшего радость.Я:
Возвращаю тебя, возвращаю.Женщины:
Имя не названное.Я:
Частичка моего сердца уходит с тобой.Женщины:
Частичка нашего сердца уходит с тобой.Крохотный сверток передали мне. Женщины поочередно по-сестрински обнимали меня и отходили. Зная, что теперь мне предстоит остаться одной, я благодарила их и просила уйти. Я захватила с собой самое необходимое, чтобы провести день в лесу: одеяло и немного простой еды. На случай ненастья была хижина, построенная женщинами, в ней можно было и переночевать. Я должна была оставаться одна с моим мертвым ребенком и похоронить его. Только Алу была со мной; но даже она в тот день держалась в стороне, сидя высоко на дереве и лишь изредка поглядывая на меня, так что я могла оплакивать дитя сколько хочу: недолго или до глубокой ночи.
Я дошла знакомой тропинкой дотуда, где начиналась каменистая почва, и углубилась в лес. Тут, я знала, могло быть опасно, и нужно было соблюдать осторожность. В некоторых местах нагорных лесов водились волки и даже медведи. Но мне странным образом было не страшно, словно я знала, что они не причинят мне зла. Я остановилась отдохнуть на краю горного луга, у сверкающего озерца, и тут простилась со своим нерожденным ребенком. Я не удержалась и развернула замшу, желая посмотреть, что находиться внутри. Я увидела кусочек пахучего кедра и листья камфарного дерева, и в листьях — засохший мазок крови. В нем я разглядела крохотный клубенек беловатой плоти и поняла: вот так начинается жизнь, столь незаметно и неопределенно, что глазом не разглядеть. Всего-навсего. Но из этого кажущегося ничто вырастает и приходит в мир полноценное человеческое существо. Действительно ли дитя, спрашивала я себя, страдало пороком развития, как сказал доктор? Или могло выжить и стать таким же красивым, как Виктор, стройным, как ангел, и ясноглазым? Я так пристально вглядывалась в этот крохотный бесформенный комочек, что в глазах У меня поплыло — и неожиданно мне представилась неясная фигура, лицо, как бы глядевшее на меня сквозь воду озера: глаза, нос, подбородок. Я прищурилась, и черты обрели определенность. Я едва не отшвырнула раскрытый сверток — ибо лицо было ужасно. Это было лицо не младенца, но скорее злобного урода, более похожего на труп, чем на живое существо. Но его глаза были раскрыты и смотрели прямо на меня. Неужели таким мог стать мой ребенок, если бы выжил? Тогда куда лучше, что он не родился.
Я поспешила завершить обряд. Завернула все обратно и подыскала место для упокоения моего нерожденного младенца. Я выбрала подножие древней ели; из двух ножей, принесенных с собой, черным выкопала глубокую, по локоть, дыру между корней и поместила на дно замшевый сверток. Запах камфары и кедра предохранит его от зверей, пока земля не поглотит его. Засыпав дыру, я разбросала над ней лепестки, пакет с которыми дали мне женщины.
Потом, как меня научили, села над тайной могилкой и запела «Возвращаю тебя, возвращаю», ожидая, что слова проникнут мне в душу и снимут давящую тяжесть. Я долго пела, но не почувствовала облегчения. Сердце по-прежнему разрывалось. Я жаждала освободиться от скорби по умершему ребенку, но не могла. Я была в том же волнении и смятении, что и до начала церемонии. Почему? Что держало меня и не отпускало, откуда эта тревога?