Воспоминания Элизабет Франкенштейн
Шрифт:
Я уже говорил о четвертом и самом маленьком из полотен, купленных у месье де Роллина: напомню читателям, что на нем была изображена тонущая женщина, обвитая цепями. И лишь когда я взглянул на него, в памяти тут же всплыли загадочные стихи Элизабет. Дева в цепях, следовательно, Розальба, это имя было написано на обороте картины.
Но кто такая Розальба и что вкладывала Элизабет в слова «и жребий наш неразделим»?
Ответ на этот вопрос мне помогла найти чистейшая удача, которая так часто сопутствует ученому в его поисках. Зимой 1831 года, продолжая изучение алхимической традиции, я наткнулся на доклад сэра Олмрота Кросленда в текущем номере «Трудов Ашмоуловского общества». Названный «Mysterium Conjunctionis: [42] алхимические аллюзии в поздних сочинениях сэра Исаака Ньютона», доклад сэра Олмрота содержал осторожный намек на то, к чему я к тому времени сам независимо пришел, а именно: алхимические ритуалы часто служили прикрытием
42
Загадочные совпадения (лат.).
Источник, названный сэром Олмротом, впрочем, оказался весьма труднодоступным. Не менее трех лет ушло у меня на то, чтобы обнаружить следы мемуаров мадам де Данвиль. Тем временем я узнал, что их автор, просвещенная любовница французского дофина, по слухам, сама была кем-то вроде адепта алхимии. Когда мне наконец удалось выяснить местонахождение нескольких уцелевших экземпляров ее труда, я тут же понял, что мои поиски были не напрасны. История сей дамы все прекрасным образом прояснила, хотя открывшаяся правда потрясла меня.
Розальба ди Гоцци, героиня загадочной картины леди Каролины, была младшей дочерью Алессандро ди Гоцци, венецианского дожа начала семнадцатого столетия и главы печально известного Совета Десяти. Духовником семейства Гоцци был молодой доминиканец фра Лоренцо Куэрини, тоже отпрыск высокого венецианского рода. Куэрини был также мастером алхимических искусств, учившимся в Византии у Сендивогия; он славился тем, что, как гласила молва, отыскал сам философский камень и прилюдно превращал металлы. Его авторитет алхимика привлек внимание синьоры ди Гоцци, которая страстно стремилась познать алхимические искусства. Трудно дать оценку моральным качествам Куэрини; мадам де Данвиль высказывает предположение, что фра мог стать любовником супруги дожа. По причине этой неопределенности невозможно судить, каковы были его намерения в отношении Розальбы, которая, хотя ей исполнилось всего пятнадцать лет, вместе с матерью стала ученицей фра. Итог был скандален и трагичен.
Однажды утром осенью 1647 года Гоцци, проснувшись, обнаружили, что Куэрини и Розальба исчезли. Синьора ди Гоцци объявила о бегстве любовников. Агенты Совета Десяти устроили на них настоящую охоту, но поймали только Куэрини. Его нашли через две недели — полумертвого от голода, прячущегося в пещере на юге Италии. То, что последовало вслед за этим, походило на примитивную месть — для Италии той эпохи это было типично. Прежде чем судить, слуги дожа изувечили и оскопили его, а уж потом вынесли приговор и удавили. Только в последние мгновения перед смертью угрызения совести заставили Куэрини сознаться, что он виновен в преступлении более тяжком, нежели побег: он изнасиловал юную девственницу, о которой должен был печься. Но где найти Розальбу, этого он не мог сказать. Он утверждал, что стыд за содеянное заставил его бежать из Венеции, оставив ее. Единственное, что он сказал в свое оправдание, — он был введен в неодолимое искушение определенными алхимическими обрядами и под их влиянием, в приступе безумия, совершил преступление. Нечего и говорить, что подобная попытка смягчить свою участь не возымела успеха и не спасла его от гарроты. Лишь спустя два месяца история получила свое завершение.
Однажды утром гондольер нашел останки Розальбы; ее, обмотанную цепями, извлекли со дна канала. Сначала подозревали, что Куэрини убил ее; но записка в медальоне, найденном на нагом теле, не оставила сомнения, что она покончила собой. В записке она сознавалась, что Куэрини действительно насильно обесчестил ее и она не может жить с таким позором. Но она пыталась защитить своего любовника, утверждая, что на нем нет никакой вины, что во всем повинен «Грифон». Только самые умудренные адепты алхимии могли понять смысл этого признания. К тому времени, как я прочел об этом в мемуарах мадам де Данвиль, все подробности ритуала, связанного с Полетом Грифона, были известны мне из других источников, главным образом тех, что относятся к Тантре левой руки. Грифон, узнал я, был наиболее суровой из всех сексуальных йог, редко практикуемой и еще реже имеющей благополучный исход. Обряд столь часто завершался неудачей, что был отвергнут некоторыми инициированными, как немногим отличающийся от прельстительного обмана и не оказывающий никакого духовного воздействия. Мадам де Данвиль не сообщает никаких подробностей обряда,
Пусть женщины, которые становятся кандидатами Делания, проявляют осторожность. Все их сестры, проникавшие в темную область химических искусств, отлично знают, что верная Sororидет на химическую женитьбу с риском для своей чести — и больше того, жизни. Тот факт, что литература полностью умалчивает о сих опасностях, есть вероломство по отношению ко всем помощницам. Да будет ведомо, что я утверждаю это, основываясь на собственном горьком опыте. Исключительному риску в этом обряде особенно подвергается женщина, даже когда супруг достоин наивысшего доверия. Ибо здесь мы сталкиваемся со страстями, с коими даже самые добродетельные из мужчин не всегда способны совладать. Настоятельно советую всякой женщине не принимать участия в Полете Грифона (и даже в иных, менее опасных ритуалах), кроме как под строгим надзором опытной подруги.
События, приведшие к смерти Розальбы, объясняют мрачную атмосферу картины леди Каролины, которой несомненно было предназначено быть предостережением всем женщинам, шедшим по пути химической женитьбы. Кровь, окрашивающая воду, служила символом изнасилования юной доверчивой девственницы. Крылатый зверь в небе — явно Грифон; а обвисшее тело в пасти зверя, конечно же, удавленный фра. Так, фрагмент за фрагментом, я выстроил всю историю. После многолетних поисков я нашел историческую параллель, которую Элизабет Франкенштейн провела между собой и девой в цепях. И понял наконец всю меру порочности Виктора Франкенштейна.
Часть третья
Письмо
Я не осуждаю твое поведение и не призываю мир сжалиться надо мной. Пусть моя скорбь уснет со мной! Скоро, очень скоро я обрету вечный покой. Когда ты получишь это письмо, мой пылающий лоб будет холоден. Ты никогда… снова.
Я бы скорей пережила тысячу смертей, нежели одну ночь, подобную вчерашней. Твое обращение со мной повергло мой разум в состояние хаоса; однако я не волнуюсь. Меня успокаивает одно…
Если бы этот ужас я пережила, став жертвою постороннего, искавшего лишь наслаждения, которое мужчина может получить от женщины, то провалилась бы под землю со стыда. Но быть использованной подобным образом — в священном ритуале и тем, кого я так любила, убивает всю…
Прости тебя Бог! Желаю тебе никогда не испытать того, что ты заставил пережить меня… Надеюсь, когда-нибудь способность чувствовать проснется в тебе, раскаяние найдет путь к твоему сердцу; и посреди… и плотских удовольствий, я явлюсь тебе, жертва твоих… и безнравственности [43] .
43
Элизабет Франкенштейн предпочла не переписывать это письмо, но сохранить его в своих мемуарах в таком неудобочитаемом виде. Писалось оно явно в большой спешке. Бумага — лист, грубо вырванный из тетради, — сильно смята, видимо, в какой-то момент она намеревалась выбросить письмо; чернила местами расплылись от влаги, а кое-где и полностью смыты. Ввиду его важности, у меня не возникало вопроса, нужно ли воспроизводить его здесь; но и тогда я восстановил лишь те места, в которых был достаточно уверен. — Р. У.
За письмом, которое я начинала снова и снова, я просидела почти всю следующую ночь. За окном хлестал ливень, пришедший из-за озера, и непрестанно барабанил по раме; прекратился он лишь перед рассветом. Когда я уже не могла больше писать, я сложила письмо, сунула в сумочку и покинула дом, так и не прилегши за всю ночь. Утро было ветреным, часто налетал дождь; к востоку над горами, затянутыми пеленой дождя, молния безумно отплясывала джигу. К тому времени, как я добралась до причала, я вымокла до нитки и дрожала от холода. Для рыбаков было еще слишком рано. Отвязывая потрепанный ялик, качавшийся у причала, я бросила взгляд на озеро. Не пойдет ли лодка на дно прежде, чем я хотя бы отплыву за полосу дождя? Час спустя, убаюканная мерной зыбью, я с испугом обнаружила, что меня далеко отнесло в сторону Германса. Между тем небо очистилось; Монблан, который столь часто скрывал свой величественный лик в облаке, как Бог иудеев, неожиданно явил себя, спокойный, снежный и невозмутимый, — розоватая пирамида, пылающая в утренних лучах. О, утешная красота! «Смотри, — прошептал голос внутри меня, — есть еще в мире величавое благородство».
И мое сердце ответило: «Есть!»
Через час я сумела добраться до берега и пустилась в долгий обратный путь домой. На повороте дороги меня нагнала повозка, направлявшаяся в Бельрив за сеном, и довезла до замка. Селеста, которая как раз накрывала завтрак, увидев, в каком я состоянии, быстро увела меня на кухню, принесла одеяло и налила дымящийся кофе. Она забросала меня вопросами, но я не отвечала. Согревшись у огня, я возвратилась в свою комнату, сбросила мокрую одежду. Лишь спустя несколько недель мне попалась на глаза сумка, в которой лежало это письмо. Я его перечитала, и оно показалось мне написанным кем-то другим — девочкой, которую я когда-то знала. Я сохранила его, как если б это было письмо другого человека.