Воспоминания Элизабет Франкенштейн
Шрифт:
Я спрашиваю Виктора, не станет ли он меньше любить меня, когда я лишусь девственности. Он отвечает мне вопросом:
— А ты не станешь меньше любить меня, когда я уже не буду девственником?
— Для мужчины это не то же самое, что для женщины, — отвечаю я.
— Только потому, что мужчины не боятся этого.
— Мужчины получают; женщины теряют. Так учат всех девушек.
— Я не собираюсь «получать» от тебя. Я не какой-нибудь гнусный совратитель — или ты считаешь меня таковым?
Он уверяет, что я для него образец чистоты, которую ничто не может запятнать, образец большего целомудрия, чем моя девственность. Я спрашиваю, постарается ли он не причинить мне боли. Хочу, чтобы он знал о моих страхах. Он обещает быть очень осторожным; я верю ему, но меня бросает в дрожь от его пыла.
Этой ночью, кажется, можно… но я еще колеблюсь. Чувствую, как меня охватывает паника… прерываю обряд и умоляю Виктора подождать до другого дня. Он соглашается, но с большой неохотой.
Снова прошу отсрочки.
Виктор злится, оттого что я так долго не могу решиться. Уходит на целый день в лабораторию и работает там в одиночестве.
— Ты думаешь, что мною движет похоть, — говорит он позже. — Не веришь в мою любовь.
Я клянусь, что это не так; за его любовь я бы жизнью поручилась — но любовь не защитит от опасности, которая страшит меня.
Мой жуткий сон вернулся. Просыпаюсь ночью от собственного крика. Снова мне привиделось мое рождение… не могу сделать вдох. Вижу человека-птицу, который тянет ко мне когти. Проснувшись, бросаюсь к окну, распахиваю его, словно в комнате нет воздуха.
— Представь себе, — сказала Серафина, — что Великое Делание — это нечто, желающее родиться в твоей душе.
Я вновь отказываюсь. Виктор говорит, что мне не хватает смелости.
— Вот отчего Делание так долго не может завершиться, — говорит он. — Из-за женских капризов. Матушка говорит, что в нем должна принимать участие женщина. А что, если женщина откажется? Что, если она слишком боится? Как тогда будет Делание продвигаться?
Он несправедлив, но я понимаю, виной тому его досада. Он жаждет узнать, чему должен научить нас Грифон, а я из осторожности удерживаю его от этого знания. И он правильно спрашивает: мол, как же тогда можно совершить химическую женитьбу?
Мне нечего ответить.
Франсина когда-то говорила мне, что матушка выбрала ее на роль Sororдля Виктора. Как бы Франсина поступила на моем месте? Оседлала бы Грифона? Доверилась бы Виктору? Если б я могла спросить ее! Но мы с Виктором условились хранить все в тайне.
Я заглянула в студию матушки и долго смотрела на картину с изображением девы в цепях. Преследовал ли ее мужчина, как Виктор преследует меня? Что заставило ее в конце концов уступить, любовь или усталость? Или побоялась показаться малодушной — как я боюсь?
Если бы только можно было поговорить с матушкой… но Виктор прав. Если пойти к ней, она запретит нам продолжать. И Виктор скажет, что я предала его.
Он не знает, как трудно мне решиться. Он не желает мне зла. Просит быть его помощницей. Я должна быть смелой, какою он желает меня видеть [41] .
41
После этой записи в дневнике вырваны две страницы. Следующая запись не имеет даты. — Р. У.
Сказала ли я это вслух? Или только хотела сказать? И услышал ли он? Или не желал слышать? Не могу вспомнить. Помню лишь охватившую меня животную панику. И сильную боль. И удивление, бывшее даже еще сильней. И после мгновения спасительного замешательства — понимание, что произошло непоправимое.
Вот что я помню о той ночи, с которой миновало уже несколько недель.
Не замечая времени, мы лежали в сладостных объятиях. Я позволила его ладони вновь и вновь скользить по моей наготе, чтобы он мог успокоить меня; позволила прикасаться ко мне везде. Он жадно ласкал мое тело, подготовляя к решающему моменту. Я вся стала вода, серебристая уступчивая вода, а он весь — огонь, алый всепоглощающий огонь. Он у него так дивно восстал, так был тверд и напряжен, я любовалась его возбуждением. Хотелось ощутить его губами. Охватить, завладеть. Чувствовал ли он то же, что я? Хотелось ли ему насытиться моей страстью? Теперь я видела, как легко делать все, что делали женщины на рисунках, ведя мужчину по самому краю желания. Как восхитительно было балансировать вместе с ним на этом краю манящей пропасти! Еще миг, и мы вскочим на Грифона и полетим, вместе правя им.
Я приняла позу сидя, как было изображено на рисунке, глаза смотрят в глаза. Одну ногу опустила, касаясь ею пола, Другою оплела его талию, крепко прижимая его к себе. Наклонилась так, чтобы кончиками грудей легко касаться его груди. Мы замерли, дожидаясь, пока не ощутили биения наших сердец, пока его сердце не забилось в унисон с моим. Он подался ко мне и застыл, как изображено на рисунках, едва касаясь моего лона и ожидая, пока я увлажню его. Жар между нами был яростен, как в печи алхимика. Я прижалась тесней, вдавивши груди. Он вошел.
Полная близость… Растущее желание, растущий страх, неистовство слияния. Наслаждение от того и другого. Я жаждала вновь испытать это мгновение свободы перед мгновеньем, когда уже нет возврата назад. Жаждала и страшилась.
И наконец, когда уже казалось, что возврат невозможен, я прошептала ему на ухо: «Не сегодня, любовь моя. Подожди со мною вместе только одну ночь. Дай еще одну ночь наслаждения этим девственным телом».
Судьба девы в цепях
Она любови предалась так слепо, Любови, что не вынести живым, И вот сомкнула свои воды Лета Над ней, и жребий наш неразделим.Ни в один из моментов моих редакторских трудов не чувствовал я такой потребности сыграть роль сыщика от литературы, как в то время, когда решал загадку безымянной девы в цепях. Строки, приведенные выше, в которых она появляется неназванная, были на отдельном листке, вложенном в мемуары Элизабет Франкенштейн; неведомо было, откуда этот листок и когда было написано стихотворение. Годами я хранил его, приклеив изнутри к переплету мемуаров, надеясь позже понять его место в хронике событий. Лишь когда я в 1816 году приобрел у месье де Роллина картины Каролины Франкенштейн, тайна начала проясняться.