Воспоминания Элизабет Франкенштейн
Шрифт:
Наконец последние крестьянские хижины остались позади, и, бывало, я по нескольку дней не видела человеческой души. Единственными, кто скрашивал мое одиночество, были Алу, горный козел, скачущий по скалам, да гордый орел, сторожащий свою воздушную империю. Мне чудилось, что я иду среди развалин погибшего мира, единственная, кто уцелел, и стоило больших усилий убедить себя, что я не одна на всей планете. Я рада была уединению, которое подарили ясные, холодные горы; но понимала, что теперь меня подстерегают все опасности, которые грозят одинокому путнику. В этих горах шныряли бандиты и контрабандисты. С наступлением темноты я тщательно выбирала укрытие для ночлега, старалась не давать костерку разгораться слишком сильно и поддерживала огонек лишь столько, сколько нужно было, чтобы наскоро приготовить ужин и черкнуть несколько строк в дневнике. Алу я доверяла исполнять роль часового; когда она предупреждала о приближении
Через две недели неспешного путешествия я оказалась в долине Серво; спустя еще три дня я перешла мост Пелисье, откуда ущелье расширялось и дорога круче забирала вверх. Здесь я ступила в долину Шамони, обрамленную высокими горами, покрытыми снегом; плодородные поля кончились. Все было голо, дико и величественно. Громадные ледники, эти бескрайние сверкающие моря льда, наползали на тропы, по которым я шла. Ни дня не проходило, чтобы я не отмечала далекий рев и белый дым скатывающихся снежных лавин, эхо камней, рушащихся с небесной высоты. Над голыми остроконечными горными пиками высился на горизонте Монблан, его громадная вершина возвышалась над долиной, как голова великана. Я много лет не видела его в такой близи и успела позабыть его ужасающее великолепие. Я не стала торопиться пересекать долину в тот же день, а предложила Алу провести в этом месте еще одну ночь, прежде чем попытаться пересечь ледник Мер-де-Глас.
Я теперь разговаривала с птицей, словно она понимала каждое мое слово. Как я жалела, что не знаю ее языка! Ибо была уверена в ее сообразительности и не удивилась бы, начни она давать мне дельные советы. «Красота здешних мест действует на тебя, Алу? — спрашивала я ее, — Или ты и все остальные из мира животных и птиц сами часть этой красоты и так слиты с ней, что не способны отделить себя от не-себя? Возможно, доля человека — мучиться своими фантазиями, оторванными от реальности».
В тот день я на несколько часов укрылась в ельнике, восхищаясь дивной картиной, которая позволила мне забыть свои ничтожные тревоги. Каким покоем повеяло на меня от суровой бесстрастности Природы и ее величественного равнодушия к преходящим треволнениям людей! В тот вечер — не помню точно ни числа, ни месяца — я вновь вернулась к дневнику [48] .
48
Нижеследующие дневниковые записи, появляющиеся в мемуарах Элизабет, представляют собой запачканные и рваные страницы, напитанные небрежно, явно в условиях, далеких от идеальных. Многие места вних не поддаются прочтению и потому опушены мной. — Р. У.
Я становлюсь дикаркой
Ясный теплый день. Бреду по узкой седловине, где свирепствует ветер, направляясь от Шамони на восток. Впереди сумрак тумана и туч.
Постоянно думаю о Великом Делании. Каждый вечер, когда укладываюсь спать, мои мысли возвращаются к ней. В памяти теснятся ослепительно яркие мгновения радостных открытий и мрачные — разочарования. Больше всего я думаю о матушке. Она возлагала такие большие надежды на этот свой замысел. «В мире происходят грандиозные вещи, — говорила она мне. — Мужчины бросают вызов вечным законам неба. Но в этом принимают участие и женщины, мы, кто одного пола с Природой, кто живет в едином с ней ритме и чье тело плодоносно, как земля».
Матушка видела своего сына будущим Исааком Ньютоном от алхимии, гением, который поднимет этот революционный век на новые высоты духа. Может ли быть, что она, женщина столь умная и глубокая, ошиблась в своих ожиданиях? Судите сами: никого из мужчин еще не готовили так тщательно к Деланию, как Виктора, никто еще не стремился так страстно к химической женитьбе; и все же он — даже он — не смог устоять перед искушением Грифона. А разве я не сделала все, что требовалось от Soror?Однако Виктор переступил грань, как переступили другие мужчины. Ибо я знала, что я не первая мистическая сестра, с которой так поступил ее «супруг». Неужели матушка была не права и женщина всегда должна играть в Делании роль проститутки, которая не просит ни уважения к себе, ни любви, ни дружбы и все терпит ради мужчины? Значит ли это, что адепты требуют от мужчины невозможного — подлинного желания союза равных?
Теперь я иначе смотрю на мир и то, что в нем происходит. Когда-то я относилась к рассказам о зле и несправедливости, прочитанным в книгах или слышанным от других, как к старинным сказкам; по крайней мере, это все было далеко и затрагивало больше рассудок, нежели чувство; но теперь страдание находило отклик в моей душе и люди казались чудовищами. У меня было ощущение, будто я балансирую на краю пропасти, куда тысячные толпы стараются столкнуть меня.
Просыпаюсь от шквалистого ветра. Дождь, собиравшийся все утро, днем наконец полил. Прячусь в шахте, где добывали горный хрусталь.
Мир — это зашифрованное учение; Великое Делание состоит в прочтении этого шифра. Так учила меня Серафина. Сегодня, купаясь нагишом в ручье, я пыталась приложить эту идею к собственной личности. Скажем, то, что у нас между ног и что разделяет нас на мужчин и женщин, тоже представляет собою загадку. Каков ее истинный смысл? Что я вижу, когда разглядываю эту нежную щель? Проход, туннель, открытое окно, раскрытая калитка… корзина, чаша, сосуд. Она создана открываться и впускать, удерживать и оберегать. Однажды Виктор во время ритуала сказал, что это напоминает ему жадный рот, чем заставил нас с Серафиной рассмеяться, ибо это, конечно, далеко не так. Мне это скорей видится домом, пещерой, укрытием. Первым домом ребенка. А мои груди, которые стали намного полней? Они напоминают мне сытные плоды.
Теперь возьмем мужчину. Он создан, чтобы пронзать, проникать. Он извергает семя. Виктор называл свой член пикой, боевым оружием. Таран, копье, дубинка. Значит, сама Природа назначила нам, мужчине и женщине, играть разные роли? Отдающая и берущий, победитель и побежденная. Великое Делание предполагает объединение того, что разделено, превращение Двоих в Одно. Что, если это ошибка? Что, если время создает это различие, а время не течет вспять? Что, если время, создавшее эти тела, более реально, чем представляют себе адепты?
Я начинаю терять счет дням и вижу, что наслаждаюсь свободой, которую дает это неведение. Я больше не привязана к часам и календарям. Живу по времени Алу, и лишь луна отмечает для меня смену месяцев, а солнце — сезонов, они, да еще ритм моего тела. А есть ли иное истинное время, кроме этого? Время, отмеряемое часами, — выдумка людей, все подсчитывающих; ни растениям, ни животным нет дела до него, ни небесным сферам. Время — клетка, в которую подобные люди заключили бы мир. Чем дальше, тем я все больше живу, как живут звери, — ближайшими потребностями, и они определяют мои действия. Сплю столько, сколько велит усталость; хочется отдохнуть, отдыхаю, хочется есть, ем; дни я провожу в поисках пищи, собирая ягоды и съедобные растения, в наблюдениях за тем, что предвещает погода. На ночь укрываюсь в пещерах или устраиваюсь на деревьях; последнее, что я вижу, прежде чем сомкнуть глаза, — это звезды над головой. Бывает, что у меня по нескольку дней не появляется желания говорить; возможно, я вообще разучусь это делать. Я никак не называю цветы, или зверей, или горы; ничто не нуждается в том, чтобы я называла его. Адам в Эдеме давал имена животным. Адам.А не Ева.
Я купаюсь в ледяной, обжигающей воде ручьев. Потом часами брожу в лесу нагая, только с ножом, получая от этого удовольствие, несмотря на холод. До изнеможения бегаю среди деревьев. Я упиваюсь этим слиянием с дикой природой. С какой легкостью мы освобождаемся от обычаев цивилизованного мира! И обнаруживаем в себе звериные инстинкты, таящиеся глубоко в нас. Я могу беззвучно ступать по земле; мой слух обострился; я способна учуять кого-то по запаху, доносимому ветром; когда необходимо, я двигаюсь с осторожностью и изяществом кошки. Холодный воздух закаляет меня. Я покрылась ореховым загаром, оттого что часто лежу нагой на солнце, гордо выставляя свое тело на обозрение небесам. Моя прежняя прекрасная нежная кожа сошла, отшелушась; волосы растут, как им заблагорассудится, и превратились в гриву, развеваемую ветром.