Воспоминания о России
Шрифт:
Я никогда, если не говорить о раннем детстве, не рисовал. Не было у меня связи между зрительным образом и движением руки. Любые попытки что-то нарисовать приводили к появлению каких-то уродцев. Возможно, мои проблемы в чистописании тоже были связаны с этим. Притом текст, написанный латиницей, выглядел у меня немного лучше, чем кириллицей. Возможно, потому что писать латинскими буквами начал значительно позже. Арабские тексты тоже пишутся лучше.
[В моих нумизматических книгах и статьях приходится приводить многие арабские текcты.]
Но современный иврит не получается, пишу безобразно. Смешно, но наиболее похожими на образцы были тексты, написанные вавилонской клинописью ради любопытства где-то в шестом или седьмом классе. Возможно, это особенности материала –
Первые впечатления о живописи (если забыть о гравюрах Гюстава Доре) я получил, когда купил в 1955 году прекрасный альбом картин Дрезденской галереи. Альбом только что вышел тогда в связи с возвращением картин в ГДР. До этого реалистическая живопись России конца девятнадцатого века и советская живопись оставляли меня равнодушным. Картинка, почти как фотография. Несколько позднее, уже в конце девятого или в десятом классе, я купил толстенный немецкий фолиант с экскурсом в живопись, скульптуру и архитектуру. В то время я уже более или менее освоил немецкий язык и смог прочитать его практически полностью, отбросив только двадцатый век. Как ни странно, все эти стили, направления, художественные школы не перемешались тогда в моей голове. Серьезный интерес к живописи, особенно к графике двадцатого века, пришел значительно позже, уже в Новосибирском университете.
Со спортом мне не очень везло. Я не говорю о шахматах, их с трудом можно назвать спортом. В школе культивировался баскетбол, но у меня плохо получались передачи. Да и бросал я плохо, так как играть нужно без очков, а без них я видел весьма посредственно. С волейболом у меня тоже не получилось. После того как в третий раз во время игры от удара появилась трещина на пальце, врач запретил мне волейбол, хотя в пляжный волейбол я продолжал играть – там удары значительно слабее. А вот велосипед мне подходил полностью. Летом мы гоняли на велосипеде часами. Любимый маршрут был вдоль Волгограда от центра до Волжской ГЭС и назад, а это километров 30–35.
Плавать научил Натан, и весьма своеобразно. Ему надоело смотреть, как я барахтаюсь у берега, да и боялся он отплывать от меня далеко, вдруг меня подхватит течение, и я утону. Однажды он оттащил меня от берега на четыре метра (а берег на правом берегу Волги крутой) и бросил, сказав: «Сам плыви».
Я забарахтался, бил со всех сил руками и ногами по воде и с трудом проплыл три метра до места, где уже можно было стоять ногами на дне. Минут через десять я переборол страх и снова поплыл, но уже вдоль берега. Проплыл метров десять по быстрому течению, стараясь не удаляться от берега, и снова выскочил обессиленный на берег. Потом учился плавать на левом берегу Волги, на Бокалде. Там хоть течение и сильное, но берег пологий, и утонуть труднее. Не скажу, что хорошо плаваю, но держаться на воде и даже отдыхать могу.
Я уже писал, что первым моим увлечением были марки. После того как приобрел у Натана его коллекцию марок, большую часть своих денег я тратил на покупку марок. Тогда мы не знали о существовании кляссеров, даже простейшие альбомы были в диковинку. Клеили марки в обычные тетрадки. Клеили бессистемно, в лучшем случае по темам, как они нам представлялись. Проблемой было – как клеить. Помню, что у Натана марки были наклеены разжеванным мякишем черного хлеба. Я сначала клеил гашеные марки на наклейки, смоченные разведенным мучным клейстером. Если удавалось найти марки с полями, поля обрывались, и их использовали как наклейки. Некоторые в то время клеили канцелярским клеем, в результате марки выцветали, теряли часть цветов, и позднее такой материал весь выбрасывали. В Сталинграде отец, увидев мои старания, вытащил откуда-то потрепанный трофейный старинный альбом с наклеенными марками. Там были в основном иностранные марки – так называемый немецкий «юношеский» альбом, в котором напечатаны изображения наиболее простых марок всего света до 1932, кажется, года. В такой альбом коллекционеру остается только клеить на подходящее место свои марки. Я глядел на прекрасные цветные марки Чили, Сальвадора и тем более французских колоний, и мне казалось, что я сам побывал там. Сейчас я понимаю, что это были самые простые, самые дешевые марки, но это сейчас. Тогда это казалось мне сокровищем.
Во время второй поездки в Ейск мы, копая у тети Люси огород, нашли позеленевшую медную царскую монету – две копейки 1912 года. С этой грубо пробитой посредине монеты началась моя главная коллекция. В младших классах мне удавалось выменять, или выпросить у знакомых, какие-то случайные монеты. В старших классах мне еженедельно выдавались деньги на завтраки, часть из которых удавалось сэкономить. Это расширило мои возможности: за рубль, а иногда и дешевле можно было купить обычные монеты, а за 10 рублей – царский рубль или даже талер. Однажды я купил у мальчика из соседнего класса за 10 рублей целую небольшую коллекцию – 13 монет, среди которых была медалька, посвященная каким-то событиям, связанным с Наполеоном. Я думал о Наполеоне Бонапарте, но, вероятно, это был Наполеон III.
В старших классах мне неожиданно помог папа. В день моего рождения, после совместного с папой просмотра моих монет, из шкатулки были вытащены несколько больших имперских немецких серебряных монет в 2, 3 и даже 5 немецких марок, в том числе не только Пруссии, но и Саксонии и Баварии. Я был на седьмом небе от счастья.
В те времена у коллекционеров не было клуба, какого-то помещения. Органы управления относились к коллекционерам с опаской, мол, черт их знает, что они там делают. И вообще, почему они без общественного контроля. Поэтому коллекционерам, в отличие от более позднего времени, приходилось встречаться на улице. В школе коллекционирование, особенно в старших классах, не занимало у меня много времени. Особенно после одного случая, надолго оказавшего на меня влияние. Однажды знакомый мальчик из соседней школы привел ко мне домой мальчишку, года на два-три младше нас. Тот показал золотую монету Николая II (кажется, 5 рублей), и предложил обменять ее на интересные для него марки. Он порылся в моем альбоме, отобрал десятка два красивых марок Южной Америки и французских колоний и был доволен обменом. Мне тоже обмен показался интересным. Мы оба понимали, сколько стоят в нашей среде марки, но не знали, сколько может стоить такая монета.
Через пару дней меня вызывает с уроков отец, приводит домой и спрашивает, что за монету я выменял у мальчишки. Оказывается, этот малыш стащил несколько золотых монет у ювелира, с сыном которого был знаком, и разменял их с коллекционерами на марки. Отец привел меня с монетой в милицию к следователю, который вел дело, и там мне сказали немало крепких слов. Так как все участники обменов были несовершеннолетние, то отделались нравоучениями. Тем более что удалось собрать все украденные монеты. Обидно только было, что все марки остались у воришки. О них взрослые забыли. После этого у меня на много лет было стойкое неприятие коллекционирования золотых монет. Я их просто сторонился.
Коллекционирование продолжалось в университете, но значительно большее место в моей жизни оно приобрело после 35 лет. Об этом позднее.
В старших классах все интересы сместились в другую сторону. Вечерами мы старались под всяким предлогом улизнуть из дома и бродить по вечернему Волгограду. В это время я сблизился с Валерой Сергеевым из класса «А». Валера жил в соседнем доме нашего квартала, через два подъезда от меня. Отец Валеры был профессором в Институте сельского хозяйства, в свое время участвовал в битвах травопольщиков и их врагов. Не помню, на чьей стороне. У него было много учеников, как в Волгограде, так и в Москве, в Волгограде он был очень влиятелен. Семья была дружная и успешная. Старшая сестра Валеры, доцент того же института, с мужем – солидным мужчиной – и двумя детьми жила отдельно. Средний брат жил еще с родителями, в отдельной комнате, тоже был женат и работал над диссертацией. Валера рос самым младшим и довольно избалованным ребенком. У него в квартире практически было две комнаты, так как гостиной, из которой был вход в его комнату, никто не пользовался за исключением дней, когда семья собиралась на какой-нибудь праздник. Родители жили в зале, из которого шла дверь на застекленный балкон, являвшийся рабочим кабинетом отца семейства. В квартире жила ещё одна женщина, домработница или дальняя родственница, у нее была отдельная каморка без окон.