Воспоминания о России

Койфман Александр Абрамович

Были еще редкие групповые вылазки из лагеря – уходить поодиночке мы боялись. Обычно сбегали после полдника, если не было больших мероприятий. Горы вокруг лагеря резко отличались от Аюдага. Низенькие деревья, много кустов дрока испанского. Я впервые увидел его там и удивился, когда увидел позднее в Израиле. Лысые склоны, на которых когда-то были виноградники. Кое-где они сохранились, но представляли собой печальное зрелище. Все время сильно печет солнце, и очень хочется пить. В прежнем татарском ауле живут русские, но все сохранилось, как было до войны: глиняные заборы; отсутствие деревьев, кустов или травы; пыльные каменистые улочки между заборами. Сплошная унылость.

Состав детей в отряде

был полярный. С одной стороны, дети благополучных и даже влиятельных в своем городе людей, с другой стороны – отличники из детских домов. В действительности, мы не делились по происхождению, играли всегда вместе, но так оказалось, что детдомовцы были более приспособлены к переменам, и вообще выглядели более взрослыми по сравнению с нами. И в отношениях с девочками более активны. Особенно запомнился парень из Мозыря (или Гомеля?), мой сверстник, но очень сексуально активный. У него все время были какие-то отношения с девочками из нашего отряда, иногда он даже хвастался своими победами (вероятно, вымышленными). Он же нас учил заниматься онанизмом, демонстрируя всем в палате во время послеобеденного сна свои достоинства. Вообще, ребят из Белоруссии было в нашем отряде много. Одна девушка была из Новосибирска.

За два месяца мы выросли, сильно прибавили в весе. Нас взвешивали и измеряли рост при поступлении и перед отъездом. Я вырос на 13 сантиметров. Ноги торчали из брюк, брюки явно были малы. Уезжали с неохотой. Нам было очень хорошо в лагере и не хотелось расставаться. Записывали адреса (и потом действительно в течение года переписывались). Мы, сталинградские, ехали поездом с пересадкой. Кажется, в Мелитополе. Я помню, настроение было очень плохое, мы лежали на вокзале ночью на полу; я много раз ставил на патефон (откуда он у нас был?) одну и ту же пластинку с песней «Спят курганы темные»; надоел всем, но так как был старшим, то малыши не осмеливались возражать. Но приехал в Сталинград (или он уже был Волгоград?), увидел маму с папой, и настроение сразу же изменилось. Мама ахнула, когда увидела, как я вырос.

Национальный вопрос

В раннем детстве национальный вопрос меня не интересовал. Я знал, что мама русская, а папа еврей. Но это меня никак не затрагивало. В семье это не обсуждалось, Домашним языком был русский, так как папа, хоть и учился в хедере, но идиш не знал. Вернее, помнил пару выражений. Типа «Киш мих ин тухес» или «А зухен вей», если я правильно помню то, что он иногда говорил, когда речь заходила об его знаниях идиш. С бабушкой я практически не разговаривал, а все остальные говорили на более или менее правильном русском языке.

Отец никогда не говорил со мной о национальности, но я помню, что после того, как у нас появился коротковолновый радиоприемник, и особенно, когда появилась возможность слушать «Голос Израиля» по одному из каналов телевизора, он практически каждый день находил время послушать его. Слышно было всегда плохо из-за глушилок, но смысл можно было разобрать. Однажды кто-то из его знакомых побывал в Израиле, это долго обсуждалось. Я думаю, он был бы счастлив узнать, что его сын, внуки [и правнуки] живут в Израиле.

Многие знакомые родителей были евреи. Обычно это были смешанные семьи, где мужчина еврей, а супруга русская. Из фамилий я помню только Коиных и Добрушиных. Часть знакомых была еще довоенными друзьями родителей. Я помню Марию Исааковну, работавшую на сельскохозяйственной опытной станции и до, и после войны. Мы пару раз ездили к ней в гости куда-то в степь, когда жили на Клинской улице. Возможно, мои родители были знакомы с ней через дядю Колю, который до войны работал на этой станции. На одной из фотографий молодая мама снята за Волгой с Марией Исааковной. Была еще одна пара довоенных друзей, преподавателей Сельскохозяйственного института, фамилию которых я не помню. [вспомнил – Золотаревы] Они так и не удосужились упорядочить свои отношения, расписались в загсе только по настоянию своих великовозрастных детей, которым неудобно было, что родители двадцать пять лет живут в гражданском браке. Коины бывали у нас на всех праздниках, они казались мне немного комичной парой: он – маленький, сухой, капризный как ребенок; она – высокая, дородная, постоянно ухаживающая за ним. Мы тоже заезжали к ним в их одноэтажный, очень приличный дом с садиком. О полковнике (в отставке) Добрушине я уже упоминал.

Я был белокурым ребенком, в лице не было ничего характерного для еврея. Поэтому меня практически никогда не задевали напоминаниями, что я – еврей. Но в целом, антисемитские выходки в Житомире случались. Нельзя сказать, чтобы они были очень резкими. Обычно это были грубоватые «еврейские» анекдоты на тему еврейской жадности, нечистоплотности или непонятных для украинцев или русских особенностей религии. Первый раз обратил на это внимание, когда услышал, что мама мурлычет мелодию, которую мальчишки использовали в очень неприятной песенке «Старушка, не спеша, дорожку перешла». Там, в частности речь шла о «жирном Абраме». Я чуть ли не в ужасе обратился к маме: «Мама, что ты поешь? Это ведь очень нехорошая песенка». Мне было примерно 6 лет. Мама смутилась, и начала мне объяснять, что она поет «В Кейптаунском порту…». Позднее я тоже услышал эту песню. Она была довольно известной в 1940-1950-х годах. Именно ее мелодия была использована потом в блатной «Старушка, не спеша…».

Кстати, год назад в Интернете я прочитал, что эту популярную песню написал на спор, как шлягер, за один день еврейский школьник из Ленинграда. Песня считалась народной и автору, призванному во время войны в армию, никто не верил, когда он пытался доказать свое авторство. Я в эту версию поверил сразу, так как в СССР мелодия не могла быть услышана нигде, кроме синагоги. Эта мелодия звучит в одном из элементов вечерней службы в пятницу. Имеются отличия в завершениях строк, но в целом мелодии совпадают. Я думаю, что на мелодию автор и не претендовал, так как на эту же мелодию в США до войны были написаны многочисленные шлягеры, исполнявшиеся знаменитыми, в основном еврейскими, исполнителями, в том числе всемирно известный «Бай мир бисту шейн».

Я уже писал, что однажды пришел в ярость, когда меня в начальной школе в глаза обозвали «жидом».

Когда я занимался в шахматном кружке, то обратил внимание на фамилии великих шахматистов. Там через одного встречаются именно еврейские фамилии, и это было почему-то приятно.

В неполные 14 лет, когда меня принимали в комсомол, я записался в анкете и, соответственно, в комсомольском билете, евреем. Папа долго расспрашивал меня, почему я так сделал. Ничего конкретного я ему сказать не мог, просто считал, что так правильно, раз папа у меня еврей. Но при получении паспорта он уговорил меня написать национальность «русский». Так будет удобнее в жизни. Конечно, никого это при таком отчестве и фамилии обмануть не могло. Но кадровикам так было всегда удобнее. Не помню, как был записан мой брат, но вариант: «Натан Абрамович Койфман, русский», кадровикам тоже был, вероятно, достаточно удобным.

С национальным вопросом я серьезно столкнулся несколько раз в жизни, и всегда в ответственный момент. Первый раз при поступлении в Московский государственный университет. Я уверен, что «завалили» меня на устном экзамене по любимой мной математике именно из-за моей фамилии.

Второй раз это случилось, когда я должен был защищать кандидатскую диссертацию в Таганрогском радиотехническом институте, и ректор честно предупредил моего руководителя о том, что ученый совет настроен антисемитски, и он не может гарантировать нормальную защиту. Грубо говоря, «черных шаров» накидают в любом случае.