Воспоминания. Стихи. Переводы
Шрифт:
эмигрантских кругах под прозвищем Чукча. В начале войны
33
никому еще не было известно, что Чукча, будучи секретарем Владимира
Бурцева, издателя журнала «Былое», одновременно служил в охранке
осведомителем. Он был разоблачен самим же Бурцевым после февральской
революции. Ясно, что такими людьми полиция дорожила. В Париже они были
нужнее, чем на фронте.
Среди вербовщиков выделялся член Литературно-художественного
поэт Браиловский, маленький, юркий, весьма «дельный малый». В Париже он
под псевдонимом Бравский выпустил книжку стихов «Полынь». Помню, с
каким пафосом он, желая казаться архиреволюционным, читал свои стихи:
...Придет пора и, новый Муций,
Я шею протяну ножу.
В годину буйных революций!
В монпарнасских кварталах он подолгу убеждал вступать в армию
волонтеров. Ему удалось сагитировать неразлучных друзей — русских
художников Василия Крестовского и Павла Верте- пова, писателя Таслицкого и
многих других. На Марне иностранный легион послали на первую линию огня,
и в первом же бою шрапнель одним махом снесла головы Крестовского и
Вертепова. Они не успели даже отдать себе отчет в ужасе постигшей их судьбы.
Несколько позже не стало и Таслицкого. Скульптор Иннокентий Жуков писал
мне уже из России 30.01.1915 г.: «...о смерти благородного друга моего Васи
Крестовского и Вертепова узнал сначала из газет, а потом из писем Лидии
Александровны и Луначарского. Ими предполагается издание книги о нем и его
творчестве... Готовлю свои воспоминания. Это был лучший, благороднейший
человек из всех, кого я встречал... Таким же, но более женственным был
Вертепов... Когда я думаю о них, душа моя наполняется грустью и тихой
радостью, что я видел и знал их, встретил их на своем пути...».
Сам вербовщик Бравский тоже записался в волонтеры, но отделался
счастливо. Подробности его чудодейственного спасения мне передавала вдова
Таслицкого. После того, как в первую же неделю пребывания на фронте он стал
свидетелем гибели Таслицкого, улучив удобную минуту, Бравский
дезертировал. Военная романтика испарилась. Пробравшись в Париж, он
явился в военной форме
34
в квартиру к вдове своего товарища Таслицкого, сказал, что хочет примерить
принесенный с собой штатский костюм. Не дождавшись разрешения, не
обращая внимания на возгласы вдовы: «Дезертир, подлец, вы завербовали и
предали своих товарищей!», Бравский зашел в спальню, переоделся и бежал,
оставив на полу все свое военное снаряжение. Через несколько дней Таслицкая
получила от него открытку с видом
Нью-Йорк. Новый Муций подставил шею. Но не свою7.
Два ареста за одну ночь. Допрос в полиции.
Есть вид на жительство. Голод. Эвакуация
Война началась стремительным наступлением немцев. Еще до сражения на
Марне в Париже была слышна артиллерия. Город был наводнен агентами
полиции, проверявшими документы, которых у меня по-прежнему не было.
Полисадов написал мне на французском «удостоверение» — записку, в которой
говорилось, кто я, чем занимаюсь в Париже, названы французы и русские,
которые меня здесь знают. С этой запиской и с письмами, адресованными мне,
в последний день мобилизации 6 августа я пробирался с правого берега Сены
на левый, в свое убежище — «Улей». Мост Мирабо представлялся мне горькой
чашей, которую не миновать. Едва я прошел через своды Отэйского виадука,
меня остановил полицейский и потребовал документы. Дрожащими руками я
подал ему письма и записку Полисадова. Полицейский с недоумением
разглядывал их, а потом повел меня в комиссариат. В комиссариат, так в
комиссариат, рано или поздно развязка должна наступить. Я готовился к
самому худшему, шел, как на эшафот.
Комиссар разглядывал все те же мои «документы», задавал вопросы,
которые я наполовину не понимал. Я на ломаном французском объяснял, что
жду метрическое свидетельство из России. Как вдруг сзади, в самое ухо мне по-
немецки задали вопрос: «Sprechen Sie deutsch?» Я машинально ответил: «Nein,
ich spreche deutsch nicht!»*
Только тут я понял, что мне хотят поставить западню. И действительно,
допрос начался снова, но уже по-немецки. Немецким я
* — Вы говорите по-немецки?
— Нет, не говорю.
35
владел не лучше, чем французским. Наконец, еще раз перечитав записку
Полисадова, комиссар поверил все-таки, что я русский: «Ты наш алье
(союзник)?! Ты пойдешь бить бошей?». При этих словах я потрясал кулаками в
воздухе, что привело комиссара в благодушное настроение: «Иди домой и
ничего не Бойся. Если комиссар XV участка опять не захочет выдать тебе вида
на жительство, пусть позвонит мне, я скажу ему, что я тебя уже проверил, я
твой свидетель».
Довольный таким исходом дела, я не стал пробираться, как обычно, глухими
улочками, а направился по улице Мирабо прямо к мосту. Я почти перешел