Воспоминания. Стихи. Переводы
Шрифт:
людей этого круга. И брата Кирилла не оставляли на задворках состоятельного
общества. Если предстояло расписать новую церковь, ему, русскому католику,
отдавали предпочтение. На поощрения благого дела аббаты не скупились.
Когда Полисадов убедился в незыблемости моей воли принять католичество,
в решении постричься в монахи, он начал строить планы моей будущей
деятельности. Прежде всего он повел меня к бенедиктинцу аббату дом-Бессу,
настоятелю женского монастыря
Кирилл отзывался весьма почтительно: «Он очень благочестив, этот
бенедиктинский монах. Уже одно то, что он является духовником претендента
на престол Франции — Анри, графа Парижского, говорит о многом!».
Отец дом-Бесс, низенький человек с огромным животом, курносый, с бабьим
лицом, сиявшим благодушием и святостью, подав-
29
лял верующих своим высоким авторитетом в толковании книг отцов церкви. На
обеднях и повечериях гимны по его почину исполнялись бенедектинками на
старинные, всеми основательно позабытые, грегорианские мотивы. Любители
грегорианских песнопений стекались в этот монастырь со всех концов Парижа.
Много труда положил дом-Бесс, чтобы отыскать старинные церковные ноты и
возобновить службы, так, как было в шестнадцатом веке.
Нахваливая мою благочестивость, брат Кирилл представил меня аббату.
Дом-Бесс посмотрел испытующе мне прямо в глаза и, видимо,
удовлетворенный впечатлением, обещал снестись с отцом- иезуитом, которого
попросит заняться мною, подготовить меня к крещению. Затем в моем
присутствии дом-Бесс с братом Кириллом обсудили, куда меня определить
после принятия католичества, и решили, что лучше всего мне пойти в
семинарию. Наконец, мы простились с дом-Бессом, и брат Кирилл восхищенно
уже на улице, строил мое будущее: «Вы представляете себе, что будет, когда
вас посвятят в епископы? Вы будете первый русский человек, принявший
епископский сан! А там, весьма возможно, станете и кардиналом! Как будет
хорошо!».
Не теряя времени, через несколько дней брат Кирилл пошел со мной к отцу-
иезуиту, с которым дом-Бесс успел уже переговорить. Под руководством
отлично владевшего русским языком отца Руэ де Жуанно я стал вникать в
смысл каждого параграфа катехизиса, часто посещал бенедектинский
монастырь. Там за решеткой, с накинутыми на лица покрывалами, монашенки
пели псалмы и гимны. Мне казалось, будто подхватываемые их молодыми
голосами херувимы плескали крыльями под самыми сводами капеллы. Мое
сердце переполнял фанатический энтузиазм. Я преисполнен был христианского
смирения. Раз в неделю я навещал дом-Бесса
собеседования о спасении моей души, он сжимал на прощание мне руку,
оставляя в ней серебряную монету и приговаривал: «Не смущайтесь, сын мой!
Примите... Это даяние чистого сердца, во имя господа нашего Иисуса Христа!».
И я благодарил его, не чувствуя унижения.
Изучение катехизиса тормозилось, с одной стороны, незнанием мною
французского языка, а с другой — тем, что я предпочитал отсиживаться в
«Ротонде» за стаканом абсента, наблюдая с жадным любопытством жизнь
богемы, которая представлялась мне
30
безумной вакханалией, фейерверком. При этом я влачил жалкое существование,
нуждался в самом необходимом, не имел своего крова, часто ночевал под
открытым небом в Тюильрийском саду, на набережной, иногда в «Ротонде».
А из дома в это время шли безрадостные письма. Отец жаловался, что
несколько раз приходил надзиратель, все в доме перерыл. Наложенный штраф
уплатить невозможно, отец отделывается взятками. Этому не видать ни конца,
ни края, он, в конце концов, выбился из сил. Я не знал, что делать. Меня
терзали угрызения совести. Чтобы избавиться от них, решил было возвратиться
в Россию. В самом деле, не будучи дезертиром — я ведь не давал присяги,
просто уклонился от воинской повинности — я мог отделаться лишь легким
наказанием. Но как только вспоминал полученную на первом же сборе
зуботычину, я отвергал этот, казавшийся самым лучшим и простым исход. Вся
натура моя противилась миру хамства и насилия. Нет, я не вернусь в этот мир,
особенно после того, как увидел другую страну — свободную
демократическую Францию. Правда, эта свобода и демократия не давали хлеба,
я нищенствовал. Как это ни иллюзорно, я все-таки ощущал свою
независимость, именно то, что ценил больше всего на свете. Конечно, я
сознавал, что настоящую независимость я обрету, лишь когда стану
самостоятельным в своих действиях.
Полисадов взял на себя попечение о бесприютном и беспаспортном поэте.
Он снял мне комнату под крышей Большого отеля за Люксембургским садом.
При этом настаивал: «Не ходите больше в «Ротонду»! Забудьте о ней,
вычеркните ее из списка ваших интересов, даже слово это забудьте!». Однако
изучение катехизиса продвигалось медленно, в то время как в «Ротонде» я уже
чувствовал себя, как рыба в воде.
Накануне катастрофы. Вызов в полицию.