Вот моя деревня
Шрифт:
— На почту-то зайдем!..
Вот пришли мы на почту. Я в окошко голову просунул и спрашиваю:
— Где тут у вас кильковская почтальонка?
А мне отвечают:
— Была, да вся вышла.
Смотрю: за стеклом конвертики всякие выставлены, открытки. Я спрашиваю:
— Почем конвертики?
— Пять копеек, — отвечают.
Я говорю:
— Ладно, вы, ребята, идите покуда погуляйте. А мне нужно написать письмо.
— Не потеряться бы нам, — говорит Коля.
А Санька с Ванькой говорят:
— Мы тут, под дверью будем стоять.
Выбрал я самый красивый конверт с цветами, отдал за него пять копеек. Сел за стол, обмакнул ручку в чернила и начал писать.
«Лене Скворцовой от Антона Ивановича Иванова. Письмо. Лена, я ведь говорил, чтобы ты не ела щавель, а ты ослушалась, и вот теперь у тебя понос. Но это пройдет, ты не думай, у нас тоже бывает, надо бы тебе черники, а ее сейчас нет, а то бы я в лес сбегал и мигом набрал корзинку, знаешь, сколько у нас черники возле Березниц! У нас все есть. Красная Гора мне не понравилась, уж больно песку много и сухо, но зато у вас мороженое продают. Лена, мы ели мороженое и пили квас, квасу мы еще выпьем, а домой все равно поедем на Агафоновой, это Куварин предложил, знаешь, я думал, что он пропащий, а он парень ничего. Лена, еще напишу тебе про Митю и про Любу, но это в другой раз. Лена, давай переписываться — я тебе письмо, а ты мне письмо, у нас почтальонка каждый день носит. Только Куканову не говори. Остаюсь, под сим подпись поставил: Антон».
Послюнявил я конверт, письмо это в него запечатал, а на конверте адрес написал:
«Красногорский лагерь, пионерке Лене Скворцовой (больной)».
Пока я писал, Федяра несколько раз в дверь заглядывал. Когда я вышел, он и говорит:
— Знаем, знаем, кому ты письмо писал!..
Я говорю:
— Молчи, малявка!
А он говорит:
— Знаем, знаем…
Я говорю:
— Вот по шее сейчас как дам!
Но мне не хотелось давать Федяре по шее. Это я для острастки ему сказал.
Вон дядя Коля
— Во-он дядя Коля! — говорит Санька. — Во-он почтальонка!
— Побежали! — кричит Ванька.
Я говорю:
— Тише, вы, тише! Сдурели, что ли? Нам и показаться ему нельзя, ведь мы неоплатные должники!
— Это верно, — Коля говорит. — Худо будет.
Федяра шепчет:
— А может, простит?..
Я говорю:
— Не-ет, мы уж на Агафоновой, правда, Куварин?
Куварин отвечает:
— Правда.
Федяра говорит:
— Эх вы, ну тогда давайте за ними следить.
Стали мы следить, как люди в наш автобус влезают. Вдруг вижу, дядя Коля площадь оглядывает, будто кого-то ищет. Нас заметил, руками замахал и кричит:
— Эй, вы! Ну, чего стоите! Давайте сюда!
Ах, думаю, вылезать-то не надо было! А мы уже и не стоим! Бросились мы в переулок между почтой и парикмахерской, какая-то собака за нами погналась, да сразу и отвязалась.
— Эй, — кричу, — в боковушку давайте, вдруг он за нами бежит!
А из-за угла вдруг выходят четверо пацанов. Один на нас пальцем показывает и кричит:
— Вот они! Эти самые!
— Да не эти мы! — кричу. — Промашка вышла! — но поздно уже, бежать надо.
Что ты будешь делать, облава со всех сторон!
Несемся мы между сараями, на грядки какие-то наступаем, заборчики перепрыгиваем, от цепных собак шарахаемся, а впереди всех Куварин, рраз! — и он уже рядом с матерью стоит. И мы стоим рядом с его матерью, картошкой вроде торгуем, а кто хочет нам чего сказать, будь любезный, за прилавок не заходи. Не положено за прилавок!
Но никто к нам и не заходит, пусто на базаре, ни одной души нет, только Куварина мать семечками поплевывает. Кепку увидела:
— Ну-ка, — говорит, — ну-ка, почем?
Что-то ей там рассказывал Куварин, и она ему что-то рассказывала, а мы в стороночку отошли, наше дело маленькое, да ведь и далеко от них не уйдешь — пропустишь Агафонову, как потом домой доберешься. Автобусы все разъехались, людей нет на площади, ничего не продается — ни мороженое, ни квас.
Вдруг страшно мне стало, как вспомнил я и лес диковатый, и чужую эту дорогу, на которой нас чуть было не бросили, и все потемнело в тот же момент. Я думаю: отчего ж это мне так все немило, глянул в небо, а это вот отчего — по небу тучи синие ползут, заворачиваются друг в друга, по правой руке мгла и тянет с той стороны ветерок.
Я говорю:
— Никак гроза собирается!
Федяра говорит:
— Не ко времени…
Санька в небо смотрит.
— Хорошо бы дождика, в деревне-то ждут.
— А может, он мимо деревни пройдет, — говорит Федяра, — деревня-то во-он где, а туча вон куда катит!
Коля спрашивает:
— Где-е? Там деревня? Вон где деревня! По левую руку.
— Вон в какой стороне деревня! — Федяра кричит.
Слушал я, как они спорят, глядел, как пальцами тычат, и вдруг подумал, что не одна ведь наша деревня дождя просит, вон сколько мы деревень проезжали, всех пылью припорошило, у каждой в горле свербит.
— Да полно вам, — говорю, — спорить. Деревень много в нашей стороне, и всем дождика хватит, потому что дождик, по всему видать, будет большой, хлесткий.
Только я это сказал, а в небе как чиркнет, по всей площади вихрь как закрутит, бумажки как заметет!.. Закричали куры, бросились со всех ног к своим дворам, пыль поднялась аж до телеграфных проводов, люди бегут — двери с окнами затворяют. А тут капли зашлепали, застучали, вся земля вмиг стала в темных пятаках.
Бросились мы к автобусной остановке, к навесу, вдруг слышу я — сзади Куварин кричит. Силятся они с матерью мешок поднять, чтобы тащить его, а силенок у них не хватает, мать только что из больницы выписалась, немочь бледная, где же ей столько картофелю таскать! Побежали мы с Колей им на подмогу, а вверху ка-ак хрястнет! Будто лопнуло все небо поперек себя! Куварина мать мешок бросила, закрестилась, я кричу:
— Куда на мокрое-то мешок бросили!
А дождик тут еще припустил. Затолкали мы мешок кое-как под прилавок, и в этот миг такой ливень грянул, что все кругом затряслось и затрепыхалось. Забились и мы под прилавок, сидим посреди всякого мусора и шелухи, Куварина мать вся дрожит от страха.