Война: ускоренная жизнь
Шрифт:
Отодвинув двери, мы со смятением смотрели на разбой фашистской авиации. Все поутихли, стали серьезнее. Каждый думал о своем, но неизбежно — об одном и том же, сводившемся к тому, что мы едем на войну, и вполне возможно — впереди всем выпадает доля испытать лихо.
В середине дня последние куски угля были разбиты и до крошки сожжены. Эшелон остановился на каком-то полустанке. Дрожа от холода, Васька Коснарев схватил ведро и побежал раздобыть хоть немного угля. Запыхавшись, он примчался к паровозу и, пересиливая шипение пара, вырывавшегося густой струей из-под колес, задрал голову и что было мочи заорал:
— Эй,
— Уж не за теплом ли пришел? — громко спросил машинист.
— Ага, у нас в вагоне холодно! — как можно убедительнее ответил Васька.
— Ну, поднимай ведро повыше и держи покрепче!
Васька, ухватившись обеими руками за дужку ведра, поднял его перед собой. А машинист, исчезнув в окне, через минуту появился в дверях с резиновым шлангом в руках, из которого валила густая струя пара, и быстро вставил шланг в ведро. Из худого ведра, как вода из душа, в разные стороны вылетал пар. Сначала Васька ничего не понял, а когда догадался, что это шутка, сам же рассмеялся и, бросив ведро на снег, закричал машинисту:
— Я не за теплом пришел — за топливом!
Машинист, убрав шланг, снова появился в окне и еще громче захохотал над обескураженным пареньком. А Васька все так же с мольбой смотрел на машиниста. Тогда тот пояснил:
— Слушай, Аника-воин, если бы я и дал тебе топлива, ты все равно не смог бы его унести!
— Унесу, унесу, только дай!
— Не унесешь, — ответил машинист, — ведро твое дырявое, и сколько ни лей в него мазута, все равно вытечет».
Но, как пел Владимир Высоцкий, «это были еще цветочки». Впереди Ваську Коснарева, его товарищей и миллионы их сверстников, «пацанов войны мировой», ждали куда более суровые испытания.
Окопная жизнь
Боец 312-й стрелковой дивизии славгородец Федор Слепченко рассказывал, что за почти три проведенных им на фронте года под крышей он ночевал гораздо меньше времени, чем без нее. О том же не раз приходилось слышать и от других фронтовиков, а также читать в воспоминаниях бывших рядовых солдат и младших офицеров.
«А мы с тобой, брат, из пехоты. А летом лучше, чем зимой». Под этими словами из известной песни подпишется, наверное, каждый фронтовик-окопник. Летом хорошо. Окопы и траншеи не заливает дождем, не заметает снегом, можно прожить и без блиндажей и землянок, а вот осенью или зимой.
Передний край. Вот как описывал его начавший войну под Сталинградом и сложивший на ней голову в феврале 1944 года Герой Советского Союза разведчик Владимир Дыминский:
«Стрелковые ячейки, открытые или только начатые, соединили траншеями, прорыли ходы сообщения в тыл. Для нас они стали постоянным местом обитания. Здесь мы укрывались от огня, сами вели огонь, принимали пищу, поблизости хоронили друзей, общались с соседями.
Сверху то светило солнышко, то сыпался вначале мелкий, нудный дождь, а потом и мокрый, хлопьями, снег. Над головой было что-то только у ротного.
Под ногами чавкает. Ботинки с виду еще целые, а уже пропускают воду. Ноги почти каждый день сырые. Для отдыха мы отрывали в стенках траншей, на полметра выше дна, ниши. В них спали, укрывшись от огня противника. Но и в них было холодно, сыро. Спали чаще «валетиком». Но разве это сон? Только согреешься, заснешь — обязательно что-то разбудит. Хоть и не спишь, но и вылазить не хочется. Поэтому лежишь и слушаешь чей-нибудь разговор».
Когда не было времени и возможности выкопать в боковых стенах траншей ниши, солдаты порой долбили уступы, чтобы можно было в них упереться ногами или просто ложились поперек траншеи, упираясь головой в бруствер, и в таком подвешенном состоянии находились по два-три часа. Подобное проживание и привело, наверное, к возникновению одной из наиболее популярных на передовой частушек:
Я сижу на дне окопа У меня печальный вид, У меня промокла ж… И теперь я инвалид.«Блиндаж наш был ниже траншеи и глубже ее, поэтому после каждого дождя полон воды. Приходилось ночью спать в сыром блиндаже. Здесь я, как говорят, на своей шкуре узнал, что значит выражение «гнить в окопах», — пишет о боях в Молдавии в марте 1944 года Иван Новохацкий. — По телу, особенно по ногам, пошли болячки. Когда я обратился к нашему доктору, он сказал, что это болезнь называется окопная гниль.
В общем, мы гнили заживо, и никакие лекарства не помогали, да их попросту не было. Единственное лечение — раздевались и в траншее загорали, когда погода была солнечная. Болячки подсыхали и не так зудели, как сырые. Но все лето они давали о себе знать и потом на всю жизнь на ногах оставили свои следы».
И все же (как показывает и приведенная выше частушка) наши солдаты и офицеры умели смеяться и шутить даже сквозь слезы. Пример можно взять из книги того же Новохацкого «Записки офицера-артиллериста»:
«Мои разведчики притащили из города большое зеркало — подобрали его где-то в полуразрушенном доме. Зеркало установили в траншее, там, где она разветвляется на две ячейки наблюдения. Траншея в этом месте перекрыта, и создается впечатление, что она продолжается дальше, и кто не знает, лбом ударяется в зеркало.
Как-то на наш НП прибыл командующий артиллерией дивизии полковник Леонов. Он всегда появлялся неожиданно, без предупреждения. Вот и сейчас он вошел в нашу траншею и быстро пошел к ячейкам наблюдения. Я не успел его предупредить, как он лбом уже стукнулся о зеркало и, удивленный, остановился. Я попытался было извиниться, все-таки большое начальство, но он выругался, обозвал нас циркачами и прошел в ячейку наблюдения».
Еще хуже, чем весной-осенью приходилось на передовой и вблизи нее в зимнее время. По воспоминаниям многих фронтовиков, попавших на войну совсем еще молодыми людьми, в абсолютном большинстве своем в 18–20 лет, очень часто в сложных ситуациях выручали всех пожилые — по военным меркам — солдаты, имевшие больший жизненный опыт. Они подсказывали, как откопать окопы в снегу, устроить шалаши и т. д.
«Для штабов и шалашей доставили большие палатки с войлочным полом. Мы же ночевали у костров, — рассказывал писательнице Изольде Ивановой боец 2-й ударной армии И. Калабин о зиме 1941–42 годов под Ленинградом. — Веток наломаешь побольше, чтобы не простыть, — и к костру. Бывало, и ноги вместе с валенками обгорали. Добыть другие — топай на передний край, чтобы снять с убитого: больше взять негде».