Воздаяние храбрости
Шрифт:
Ворота уже раскрыли, и первая арба, скрипя, переваливаясь, потащилась в проем. Петрос подошел к перилам и положил ладони на дерево, высушенное солнцем и отполированное тысячами прикосновений.
– Люди! – позвал он, не особенно напрягаясь, но все во дворе замерли и подняли головы. – Слушайте меня, думайте и решайте. Солнце еще не успеет сесть, а здесь уже будут персы. Еще живы те, кто помнит, как приходил сюда Ага-Мохаммед, нечестивец, сын нечестивца. Слава Господу, что лишил его возможности стать отцом такого же нечестивца. Но те, кто придут сегодня, тоже убийцы, насильники, воры, как и те, что приходили тридцать лет назад. Они разграбят наши дома, они соберут жатву с наших полей, они вырежут скот. Их много, их гораздо больше, чем нас. Пока они сильней даже русских.
Он
– Русские затворятся в Шуше. Они возьмут к себе женщин, детей, стариков. Они приглашают всех, кто может держать оружие. Но если мы оставим наш дом… Дом князя Мадатова, который стал родным для многих из нас… Они возьмут его, разграбят.
– Они и так возьмут его, Петрос, – поднялся над двором суровый и грубый голос. – Они возьмут его в любом случае: будем мы здесь или уйдет отсюда!
– Да, возьмут, – подтвердил Петрос, не желая оспаривать очевидное. – Они возьмут его, даже если мы останемся здесь. Но они дорого заплатят за это!
Он замолчал, и над двором повисла тяжелая тишина. Взвизгнуло колесо арбы, и кто-то из дружинников, со спины Петрос не разобрал – кто, пряча лицо, пригибаясь, зашагал рядом с повозкой. А Саркис Наджарян, сверстник Петроса, огромный, плечистый, еле запахивающий бешмет на выросшем животе, затянул узел на последнем тюке, хлопнул по крупу вола и, обняв жену, поднял голову:
– Хорошо сказал, Петрос! Я знаю, сколько стоит стакан моей крови, и не буду сбрасывать цену.
И другие зашевелились, торопясь выпроводить повозки и хотя бы погладить на прощание заходящихся навзрыд жен.
– Женщины уходят, – негромко произнес Петрос, словно общаясь с самим собой. – Женщины уходят, а мы принимаем бой.
Сам не зная, он повторил слова, сказанные меликом Джимшидом. Джимшидом Шахназаровым, дядей и названным отцом князя Мадатова. Слова, сказанные покойным меликом почти тридцать лет назад, когда тот в ущелье повернул своих людей встретить лицом к лицу воинов страшного Ага-Мохаммеда.
С полудня Петрос стоял на стене и смотрел, как покидают селение солдаты и жители. Промаршировали три ротные колонны, протащились четыре орудия, проехали повозки с припасами. Два дружинника вели к Шуше отступающих русских, двое выбранных брошенным жребием. Они не радовались тому, что уходят, они не кричали, что хотели б остаться в замке. Они были воины и привыкли принимать судьбу, глядя ей прямо в глаза. Разве человек может сказать, где ожидает его старуха с острой косой! Сегодня ты стоял прямо против пушки, до краев жерла набитой картечью, и остался без единой царапины, хотя люди вокруг падали, как подрезанные колосья. А послезавтра случайная пуля, пущенная из засады, почти наугад, вдруг уже на самом излете попадает тебе точно в висок… Все знали, что оставшиеся в замке умрут сегодня. Но никто не мог сказать, сколько проживут те, кто уходит.
Еще пятеро ушли за ворота, потому что боялись остаться. Их имена Петрос тут же забыл. Приказал памяти затереть их имена, чтобы не тратить лишние силы на проклятия трусам. Ему сейчас важнее были те, что остались. Сорок два человека стали у парапета, еще семеро дежурили у ворот. У каждого ружье, пистолет, пятьдесят пуль в сумке, кинжал и шашка. Подходи, Аббас-Мирза, подступай к нашему дому – и ты узнаешь, как больно мы умеем кусаться!
Следом за армией потянулись арбы односельчан. Петрос еще с утра послал людей объявить всем домам, чтобы из вещей брали только необходимое. Но съедобные припасы надобно вычистить все, под метелку. Должны были забрать птицу, увести скот. Коровы и курицы не переживут осаду, но позволят продержаться подольше тем, кто запрется в Шуше. Животных привязали к стойкам, птицу и младших детей закинули на тюки, старшие вместе со взрослыми шагали рядом с колесами.
Петрос прощался с людьми, рядом с которыми прожил пятьдесят лет жизни. Просил прощения у тех, с кем был, возможно, суровей и резче, чем требовалось. Кого-то придавил словом, кого-то ожег плеткой, кого-то и вовсе ссадил с ног кулаком, тяжелым и твердым, как обломок скалы. Но теперь все счета сведены и подбиты жирной чертой: они уходят, он – остается.
Об одном он пожалел вскользь, направив шаги по стене, осмотреть в последний раз все посты. Не было среди деревенских повозок его собственной. Не лежала поверх тюков, прижимая к груди котенка, темноволосая, черноглазая дочь, не поспешал рядом сын, выросший уже до обода колеса; не хлестала волов жена, то и дело оглядываясь на стены замка. Все это было у других, но не у него, Петроса. «Может быть, так и лучше, – подумал он. – Я отвечаю за всех и никому не обязан. Никому, кроме Бога и господина…»
– Смотри, Петрос! – окликнул его Симон Галстян, молодой парень, не доживший до тридцати, хороший певец, сейчас он говорил сиплым, осевшим голосом. – Видишь, на горизонте? Как много, о Господи!
Там, на востоке, на краю плоскости, край неба вдруг почернел быстро, словно перед грозой. Но это были тучи другого рода: конные орды персов быстро продвигались вперед, надеясь захватить егерей врасплох, не позволить им подняться по горной дороге в крепость.
– А ты что думал, овечий сын?! – гоготнул Петрос, нарочито громко и бесшабашно, так, чтобы услышало его как можно больше дружинников. – Что, Аббас-Мирза пошлет сюда одного, двух? Он же знает, что здесь стену защищает Симон Галстян, а потому и посылает к тебе сотню, тысячу. Он знает, собака, что меньшим числом тебя не возьмешь. Гордись, парень, радуйся – как боятся тебя враги!..
Первые всадники персов показались около четырех часов пополудни. Ехали шагом, держа наготове копья и сабли, держались осторожно, свешивались с седел, заглядывали в дыры окон, проемы дверей. Где-то злобно забрехал невидимый пес, отгоняя от дома чужих, и тут же завизжал жалобно. «Должно быть, ударили копьем, – подумал Петрос. – Но до меня вы так скоро не доберетесь!» Он припал на колено, положил ствол винтовки на парапет, выцелил того, кто кричал и жестикулировал больше всех, очевидно старшего. Перекрестился, прошептал «Во имя Отца и Сына», выдохнул и плавно потянул за крючок. Высокая баранья шапка улетела в пыль, а ее хозяин быстро-быстро замахал руками и стал заваливаться набок. Двое кинулись на помощь раненому, остальные начали озираться, выглядывая, откуда же прилетела пуля. И тут по ним ударили слитно еще десятка полтора выстрелов. До цели было более ста саженей, потому стреляли только владельцы винтовок, бивших дальше и лучше. Один всадник сунулся в гриву, один рухнул вместе с лошадью. Остальные умчались прочь.
Они продержались в замке около трех часов. Петрос и сам бы не поверил, что их достанет сопротивляться так долго. Первые всадники не решились приступать к стенам, подождали пехоту. Сарбазы кинулись было сперва наобум, но тут же отступили, оставив сзади десяток тел.
– Хорошо! Хорошо! – крикнул Петрос. – Смотрите – ни один не пошел к Шуше. Еще час, еще час, люди, и не догонят ни русских, ни даже женщин!..
А потом он и думать забыл о Шуше, о русских, о женщинах. Подошли еще батальоны и повели уже правильную осаду, засыпая пулями из укрытия защитников на стенах, у бойниц в доме, в то время как другие пробовали пробраться в мертвую зону и оттуда уже закинуть за парапет крючья с привязанными веревками. Но действовали персы не слишком настойчиво, больше обозначая действие, чем действительно отваживаясь на приступ. Петрос понимал, чего они дожидаются, и знал, что против ядер он и его дружина не продержатся и четверти часа. Но пока можно было сопротивляться и держать свою цену на каждый стакан крови, на каждую голову. И он кричал, ободряя тех, кто мог его слышать, и стрелял, радуясь, когда пущенная пуля доходила до цели, и озабоченно покачивая головой в случае промаха. Время шло, они тратили порох, свинец, а запасы можно было брать только у мертвых. А их становилось все больше. Уже треть дружины лежала без дыхания и движения; кто ничком, кто навзничь, кто вовсе перевесился за парапет.