Воздаяние храбрости
Шрифт:
Валериан прошептал последние слова и вдруг ощутил острую боль под ребрами. Подумал раздраженно, что похвастал, не утерпел и опять разбудил болезнь, дремавшую в его сильном теле последние месяцы. После того как его поставили на дивизию, боли почти исчезли. А возможно, ему просто не было времени замечать их за всеми обязанностями, что свалились вдруг на его плечи. И кашель уже не так его мучил: последний приступ случился при встрече с Новицким. А после Кулевчинского боя он носился по лесам и полям, скакал впереди гусар, чувствуя себя и впрямь молодым, как тот ротмистр, что вел эскадрон на Шумлу вслед лихому полковнику Сергею Ланскому.
И сейчас он надеялся, что сумеет договориться с болью, гнездившейся в подреберье. Дотерпит в седле до лагеря, а там отопьется если не чаем, то кипятком и отлежится на зыбкой походной койке под тонким шерстяным одеялом, под суконной шинелью, под буркой.
Они проехали еще версты полторы, а боль не только не утихала, но все раскалялась от злости. Словно бы кто-то ужасно сильный снял с мангала пустой шампур и, пронзив ему, Мадатову, бок, с силой вращал его, не давая и секунды привыкнуть к новому положению.
– Ваше сиятельство! Что стряслось-то? Так болит?
Валериан покосился налево и в пепельном вечернем воздухе увидел встревоженное лицо Василия. Денщик подъехал к нему вплотную и держал наготове правую руку, готовясь подхватить генерала, если тот вдруг начнет клониться с седла. Валериан подумал, что, должно быть, славно он выглядит сейчас – боевой черный гусар, страдающий не от раны, а от нелепой штатской болезни.
Он усмехнулся, вздохнул и – замер, чувствуя, как все та же невидимая рука вогнала в него еще один раскаленный стержень, чуть выше и левей первого.
– Полежать бы! – не проговорил он, а прорычал, озлобясь и стыдясь своей немощи.
Замятнин поднял руку, и десяток всадников тут же разъехались по сторонам, торопясь и разбрызгивая грязную стылую воду. Через несколько минут двое вернулись.
– Здесь, ваше благородие, пригорочек вроде сухой. Недалеко – саженей двести, может быть, триста…
Эскадрон повернул и скоро, в самом деле, выбрался на островок каменистой сухой земли. Василий скатился вниз и расстелил бурку, которую всегда возил, приторочив к седлу. Адъютанты помогли спуститься Мадатову, почти сняв генерала с седла. Замятнин между тем выстроил эскадрон кольцом. Половина гусар осталась в седле, половина спешилась и приготовила карабины. Дождь начал сеять, зашелестев по кронам деревьев, застучал по коже и стали. Ротмистр подъехал к Мадатову и склонился с седла, словно собираясь спросить генерала. Но Василий только покачал головой:
– Не слышит!
Замятнин выпрямился, произнес несколько слов полушепотом, перекрестился и погнал лошадь по внешней стороне оцепления, что выстроил его эскадрон.
Но Валериан слышал. Слышал и слова денщика, и удары копыт лошади Алексея, и шорох мелких капель дождя, скатывающихся по длинным ворсинкам бурки. Он отчетливо различал все внешние звуки, но внутренним, обостренным чувством отталкивал их от себя как наносное, необязательное, ненужное уже более. Он понимал, что умирает, знал, что не переживет эту ночь, и не хотел тратить зря движения и слова.
Он торопился. Торопился вспомнить, перебрать всю свою не слишком долгую жизнь. Он надеялся, что сумеет отпраздновать полсотни прожитых лет, но судьба протянула к нему свои ножницы на целых два года раньше. «Если гусар пережил тридцать лет, это уже не гусар, а дрянь!» – услышал он издалека голос Сергея Ланского и запротестовал беззвучно, но энергично. «Я никогда не был дрянью, господин полковник!» – хотел закричать он, но кто-то грозный спросил его с вышины, из-за туч, что низко ползли над придунайской равниной:
– А что же ты делал в жизни, Ростом Мадатов?
И Валериан, задохнувшись от неведомого ему до сих пор страха, ответил просто и коротко:
– Я воевал!
От кого-то он слышал, что человек в короткий миг перед смертью вспоминает всю свою жизнь. Он же мог вспомнить только войну, которая, наверно, и была всей его жизнью. Он не помнил родителей, которых похитили дагестанские горцы, когда ему не было еще года. У него не было детей, он не любил развлечения: карты, вино, даже женщины оставляли его равнодушным. Он укладывал некоторых в постель, когда этого требовало самовольное тело, но расставался с ними без сожаления. Только Софья задержала его надолго, но сейчас и она ему была более не важна. Он заметил ее краем внутреннего зрения, почему-то одетую в белое, стоящую на краю утеса или обрыва, прижав руки к груди. Он махнул ей, но так и не успел понять – заметила ли она его жест. Другие картины мелькали перед его глазами, обращенными внутрь собственной памяти.
Вот он еще босоногим мальчишкой взбирается на неоседланного коня и гонит его в незапертые ворота селения… А это подросток в круглой шапочке несется вскачь в длинном коридоре, составленном из ивовых прутьев, и рубит их шашкой, склоняясь попеременно то справа, то слева… Он не удивлялся, что видит себя словно со стороны и в пыльном раскаленном ущелье, где они встретили всадников Ага-Мохаммед-хана… И вспоминал заснеженный Петербург, комнату в доме Лазаревых, где дядя Джимшид согласился отпустить его в русскую армию… И виделся ему Михайловский замок в начале марта, караулы преображенцев у покоев великих князей, и сам он, рядовой гвардии, который заставил фрейлину первой сделать глоток из стакана, что та подносит императрице…
– Твое дело – от старшего приказ получить, младшему передать, – услышал он доносящийся издалека голос Ивана Буткова. – И не кланяться – ни пулям вражеским, ни собственному начальству…
– Я так и жил, майор! – закричал он беззвучно. – Я водил людей умирать. Но никогда не посылал их, куда не сумел пробраться сам…
И увидел себя молодым, отчаянным ротмистром, который всего с двумя эскадронами сбил многотысячную колонну албанской конницы… И представилось ему поле у речки Березины, где он повел гусар в самоубийственную атаку против кирасир французского императора… И вспомнились ему европейские города: Вильно, Лейпциг, Париж, в которые въезжал он, лихо сдвинув к затылку тяжелый гусарский кивер… А потом снова горы: Карабах, Табасарань, Авария, Кази-Кумух… Шамхор, Елизаветполь и снова Дунай… Исакча, Гирсов, Праводы, Эски-Стамбул… Шумла!.. Стало быть, здесь и суждено закончить дни свои. Дни, что промелькнули будто бы в бешеной скачке. Он долго мчался, он загнал не один десяток коней. Он хотел бы нестись и дальше, но кто-то сильный распорядился совсем по-другому. Что ж, ему, Ростому, сыну карабахского медника, не в чем себя упрекнуть, ему некого стыдиться и не за что. Теперь он – князь Валериан Мадатов, генерал-лейтенант русской армии, командир гусарской дивизии, кавалер почти всех орденов, существующих в Российской империи. Теперь, когда он попадет туда и найдет дядю Джимшида, ему будет что показать и о чем рассказать мелику гавара Варанда. Он доскакал, он домчался. Осталось одно препятствие, но его тоже надо перемахнуть…
Замятнин еще раз объехал кольцо и вернулся к Мадатову. Вокруг лежащего генерала стояли потерянные адъютанты. Василий сидел на земле и держал на руках башлык, растянув капюшон так, что капли не попадали на щеки и лоб больного.
Алексей потер подбородок ладонью, почесал мозоль, натертую ремешком, но все-таки решился заговорить:
– Что же, господа, ждать? И князю нехорошо на мокрой земле. Да и нам не слишком удобно. Не дай бог, прознает еще кто-нибудь да наскочит сильным отрядом. Свяжем носилки из карабинов, настелем плащи, укроем буркой да повезем между седлами шагом…