Воздаяние
Шрифт:
Боже, сдержи твой бич, кротость Твою яви:
Выкажи и возвеличь истинный путь любви!.
Сбившийся с ног, бреду, буду стенать и звать --
Но я знаю, найду горнюю благодать...
Монах решил выехать утром, до рассвета, и уже днем следующего дня добраться до монастыря. Он представил себе, как удивится его рассказу Гауденций, и сам снова задумался над путями Промысла Божьего. Тут он, однако, вспомнил о плаще, что одолжил ему Франческо Фантони. Альбино прошёл через балкон и окликнул Сверчка. Но никто не отозвался. Комната Франческо была пуста, её освещал только тусклый огарок свечи в шандале, стены и углы спальни тонули в сумраке, а на столе в дорогом чехле миланской кожи лежала гитара Франческо. Свеча потрескивала, и воск начал крохотными каплями разлетаться по сторонам. Монах торопливо снял со стола гитару, боясь, что воск повредит коже, и опустил её на стул. Неожиданно напрягся.
Что-то произошло. Точнее, что-то в нём напряглось в непонимании, но тут же и отпустило, оставив, однако, в душе странную тягость. Что? Альбино несколько минут молча озирал комнату, свечу, гитару. Перед глазами смутно мелькнули деревянные подмостки сцены в Ашано, куча соломы, пьяный Франческо... Он, Альбино, тогда тоже поднял эту гитару, помогая перетащить пьяного Фантони в павильон торговца пастилой. Но ... Альбино взял инструмент за гриф и взвесил его на руке. Гитара не весила и трех фунтов, была почти невесома. Монах сел у стола и уставился на инструмент. Он помнил, что в Ашано гитара Фантони показалась ему очень тяжелой, она весила не менее десяти фунтов. Он ещё удивился, как она тяжела... Альбино раскрыл застежки чехла, вынул гитару, снова взвесил на руке, оглядел колки, гриф, корпус, струны. Это был дорогой, на совесть сделанный инструмент, но откуда в нём мог взяться такой вес? Альбино в недоумении взял чехол. Кожа, нежная, бархатистая, приятно ласкала ладонь. А это что? Чехол, к изумлению монаха, не гнулся, а там, где он расширялся в корпус, кожа удваивалась, становилась грубее. Поднеся чехол к свету, Альбино вздохнул. Удвоенное место в чехле было мехом для вина, изнутри были нашиты несколько странных складок, в одной из них он с удивлением нашёл... луковицу, а не гнулся чехол просто потому, что от основания до грифа был ножнами, и отодвинув незаметный клапан, монах извлек из него стальной клинок рапиры.
Мысли в нём остановились, только пальцы осторожно касались холодного металла.
– Оставьте её, Альбино. Порежетесь.
Глава ХVII. Исповедь палача.
На пороге комнаты стоял Франческо Фантони. Он забрал из рук монаха клинок и вернул его на место. Свеча, догорев, последний раз полыхнула и погасла. В чернеющей за окном ночи проступила круглая, как золотой венецианский цехин, луна. Альбино закрыл лицо руками, словно пытаясь отстранить от себя жуткую догадку, закрыться от нее, остаться в сладком, пусть и лживом неведении. Потом поднял глаза на Франческо, казавшегося в лунном свете почти призраком.
– Я правильно понял?
– в голосе Альбино была та тоска, что терзает обычно сердце приговоренного к смерти.
Из тона Фантони исчезли гаерские нотки, голос зазвучал ниже и глуше.
– Смотря что вы поняли...
– Вы - убийца? Гибель Турамини, Миньявелли, Ланди, Грифоли, Донати, Монтичано, Сильвестри - это ваших рук дело? Баркальи - на вашей совести?
К его изумлению, голос Фантони искрился весельем.
– А если допустить, что да? Донесёте?
– Он вынул новую свечу и чиркнул клинком кинжала по огниву. Сгустившаяся по углам тьма отодвинулась, отступила в углы.
– Франческо, - в голосе Альбино проступили слезы, - что вы сделали со своей душой?
– То же самое, что вы со своей, Аньелло, - Фантони снова гаерствовал и фанфаронил, - деяние наша вера приравнивает к помыслу, и если допустить, что вы хотели убить этих людей, а я это сделал, то мы будем в аду вариться в одном котле, мессир Буонаромеи.
Альбино изумился и на минуту смутился.
– Вы знаете меня?
Фантони издевательски усмехнулся.
– Я заподозрил это в ту минуту, когда впервые увидел вас в гостях у моей дорогой матушки, ну, а когда узнал, что вы привезли письмо от моего братца Гауденция, тут и сомнения все отпали.
Альбино лихорадочно размышлял, но ничего не понял.
– Но как? Почему?
– Потому что у вас красивые глаза, мессир Буонаромеи, - глумливо проговорил Франческо, - и они пребольно резанули мне душу. У вас глаза моей наречённой Джиневры Буонаромеи, а она говорила, что у нее, кроме Маттео и Томазо, есть ещё один братец - Аньелло, который спасается в монастыре Сант`Антимо, где, как вам известно, пребывает и мой дорогой единокровный и единоутробный братец Джильберто. Как же тут не догадаться-то было?
– снова бросил он с издевкой, - но честно говоря, я несколько дней просто понять не мог: неужто этот ягненочек явился сюда вершить вендетту?
– Фантони едва не хохотал.
– Вы сами-то вправду, что ли, верили, что способны убить?
Альбино молча, закусив губу, смотрел на Фантони. Ему и в голову не приходило, что его давно раскусили, он совсем не предполагал этого и даже не знал, что у Джиневры был жених. Да, его глаза походили на глаза сестры, но всё же... Франческо же язвительно продолжал:
– Однако раз уж вы замыслили месть, то в чём упрекаете меня? Неужто вы и вправду предполагали, что Господь, исключительно для вашего удовольствия и для того, чтобы вам не обагрить рук кровью, чудом расправится с семью подлецами?
По щекам Альбино заструились слезы, обжигающие глаза, двоящие и размывающие фигуру Фантони. Мысль о том, что этот, столь нравящийся ему человек взвалил на свои плечи такую страшную, невыносимую для души тяготу, убивала его. Он только и смог, что спросить, точнее, жалобно пробормотать.
– Господи Иисусе, как же это...
Франческо Фантони несколько мгновений смотрел на него странными искрящимися глазами, потом усмехнулся и, словно восприняв его горестную риторику за истинное непонимание, любезно ответил:
– Как? Что же, охотно расскажу, - он плюхнулся на кровать, откинувшись к столбу полога.
– Я увидел вашу сестру полтора года назад в рождественский сочельник.
– Лицо его перекосила усмешка.
– Зачем смущать монаха лишними соблазнами? Но иногда бывает так, поверьте, что ты видишь женщину и понимаешь, что пришла весна... даже если на дворе январская стужа. Я полюбил и сделал всё, чтобы меня полюбили в ответ. - Глаза Фантони потемнели, - мне оставался год учёбы, и я был бы магистром медицины. Я заключил с ней тайную помолвку и уехал в Рим.
– Он помрачнел.
– Я не ожидал ничего дурного и не боялся измены, я любил её и верил ей. Была лишь одна глупость с моей стороны - ничего не сказать о помолвке матери, в итоге... Мать писала мне о творящихся в городе беззакониях, но вскользь и скупо, и ни слова не говорила о жертвах Марескотти. И потому, когда я по возвращении узнал, что её нет в живых, что братья казнены, а монна Буонаромеи исчезла из города, продав дом...- Фантони потемнел лицом, потом потряс головой, точно прогоняя какую-то навязчивую мысль.
– Я вообще-то милосерден и не очень злопамятен, я могу простить врагу оскорбление и снести обиду. Но как простить сотворенное не тебе, но любимому тобой? И не плевок в душу, а преступление? Растление, убийство?
– Альбино молчал. Франческо потёр лицо бледными пальцами, точно стирая наваждение. Потом со вздохом продолжил. - Мой первый помысел был самым чёрным. Я не хотел жить, не хотел жить, не хотел жить... Всё потеряло смысл, но... Я преодолел дурное желание убить себя сам, причем - другим греховным помыслом.
Фантони поднялся.
– Я верю в Господа. Я говорил себе, что мерзавцы будут наказаны Богом, будут наказаны, возмездие настигнет их, но она... Джиневра снилась мне каждую ночь. Я хотел видеть её в том вишнёвом платье с белыми кружевами, что было на ней, когда я уезжал в Рим, но она всякий раз приходила в лохмотьях, избитая, оскверненная, со стекающими с волос ручьями воды... Я просыпался в поту, с глухо колотящимся сердцем.
– Он ненадолго умолк.
– О, я не мстителен... Я вопиял бы к закону. Но закон глумился надо мной...- Фантони говорил, словно пьяный, со слезящимися мутными глазами, и Альбино почувствовал, как по спине его прошёл озноб, ведь Франческо повторял его мысли, - я ловил себя не на бунте против Бога, Аньелло. Мне, правда, жаль, что я не вмещаю величие Его готовности простить и возлюбить разбойника на кресте... Но потом я подумал, что на кресте и я его бы простил... И на плахе бы простил. Эта мысль вдруг облегчила мне сердце. Да, на плахе, умирающему, я прощу ему все и очищу свою душу от мстительных помыслов... Значит, надо довести его до плахи, только и всего. Я выжил только помыслом мести.