Возьмите нас в стаю
Шрифт:
Только уже вечером, лежа в гамаке, он подумал: а что если Кора имела в виду, что там, у острова, было красиво? Не хорошо, не много еды, не интересно — а красиво? Способны ли касатки оценивать такие абстрактные понятия? Может быть, они учатся этому с возрастом, и Кора просто не знала нужного сигнала, потому что ее разлучили с матерью сравнительно молодой?
…Но Алекс много лет учил языки китовых, и нигде, нигде не встречал такого слова!
Может быть, это Кора и имела в виду — что ей нужно больше слов? Не для объектов, а для абстрактных понятий?
Нет, чепуха. Киты и дельфины почти
Или могло?
Кора была обижена.
Алекс обещал! Алекс обещал, что даст ей больше слов, больше сигналов, чтобы она могла рассказать ему все, что никак не могла! А вместо этого, как обычно, погладил ее по носу, спросил, не надо ли ей рыбы (вообще-то не надо, потому что она знатно поохотилась, но кто же откажется от дармовой рыбы?), дал ей эту рыбу и… и ушел к себе!
Где у него были экраны со словами, и другие люди, которые говорили слова, и слова эти складывались для них в смысл, а смысл нес тоску и любовь, вроде тех, к которым Кора прикоснулась пару дней назад и мучительно хотела сделать так, чтобы то место, куда они вошли, перестало ныть, чтобы утихло это чувство непокоя внутри, чтобы все стало понятно, просто и ясно, как раньше!
Но не плыть же обратно к этим развалинам!
Нет, теперь они вызывали у Коры безотчетный страх. Она помнила, как жутко ей было, когда океан озарился огнем.
Но куда же? Кто с ней будет говорить кроме Алекса? Не эти придурки дельфины, это уж точно…
Никогда Кора не чувствовала себя такой одинокой. Темнота океана раньше ничего не значила для нее — она мало ориентировалась на зрение. Но теперь ночь показалась ей еще горше от того, что на поверхность всплыли маленькие светящиеся существа — а Кора не могла с ними поговорить. Только съесть их… Впрочем, они были такие крошечные, что никакого вкуса не ощущалось.
Никогда она не чувствовала себя такой мучительно одинокой.
И тогда Кора собрала всю свою тоску, все свое мучительное непонимание, и бросила их, как песню, в ночной мрак. Она и пела тоже, зная, что никто ее не услышит и не откликнется — но ответ пришел.
Кто-то коснулся ее, как касается шкуры бок сородича, только все это было у нее в голове.
«Здравствуй, сестра! — сказал чистый и теплый голос, и Кора понимала, что стоит за каждым словом, хотя никогда раньше не слышала этого языка. — Как ты тут оказалась?»
Глава 27
Больше всего Тима поразило то, что на кораблях дотушей были оранжереи. По крайней мере, на том, который обследовали и тщательно картографировали представители Межзвездного Содружества. Причем не просто несколько цветочных горшков, невесть как случайно затесавшихся среди всего этого царства смертельной артиллерии и ядовитых ловушек — нет, несколько полноценных гидропонических отсеков, прекрасно оборудованных и, видимо, содержавшихся со знанием дела.
На Корабле — так Тим, вслед за другими сотрудниками Проекта привык называть его, просто Корабль —
— Когда? — спросил Тим самый первый раз.
И Рульс, руководитель Проекта по Триоке, поглядел на него с упреком:
— Ну как же. Я точно помню, Гмакури говорила вам, что, по нашему мнению это колыбель.
— И? — подбодрил его Тим.
— Разумеется, он оставил его, потому что из него вырос, — буднично сказал Рульс.
…Расшифровки требовали не только личные записи, копию которых неведомый пассажир зачем-то — видимо, решил Тим после их чтения, — попросту из тщеславия, оставил на борту. Зрение дотушей было устроено совершенно иначе, чем у людей и у шемин-мингрелей; такой механизм глаз совпадал с видами зрения некоторых других рас в Содружестве, но конкретно жителям Триоки пришлось изрядно дешифровывать и видеозпаписи. Получившимся результатом можно было доверять только относительно.
И все же на них можно было разобрать, что в оранжереях росли не только овощи, фрукты или какая-нибудь загадочная инопланетная плесень. Чуть ли не на две трети их занимали цветы, причем не какие-нибудь там плотоядные мухоловки или липкие зубчатые недоразумения, которые выглядят хищно даже на картинке, а пахнут помойкой; нет. Там, конечно, не могло быть настоящих роз, лилий и гиацинтов, не говоря уже о фиалках, но Тим, казалось, находил их конвергентные формы.
Над краями гидропонических ящиков едва поднимались головки меленьких, золотисто-белых цветочках; с потолка свисали длинные, похожие на глицинии, пряди; высоко вверх вздымались на толстых, словно древесные ветви, стеблях, круглые соцветия, что-то вроде гигантских одуванчиков или декоративного лука с укропом. И, разумеется, более обычные цветковые, ростом где-то Тиму по колено, по пояс или даже с Тима целиком, всевозможных цветов и размеров..
— Из того, какого размера самые маленькие цветы, можем мы сделать вывод, что дотуш все-таки не был так велик, как нам показалось? — уточнил Тим. — Может быть, этот… трон, что мы видели в центральной рубке, сделан просто так?
— Просто так — для чего? — уточнил ведущий специалист по биологии дотушей.
— Из чувства юмора, — предположил Тим. — У них ведь есть чувство юмора. Или вам это понятие незнакомо?
Биолог, действительно очень чопорный мингрель пожилых лет, посмотрел на Таню с таким видом, что Тим без всякой телепатии понял: биолог хотел, чтобы Таня увела куда-нибудь этого сумасшедшего.
Но Таня приняла сторону Тима.
— В самом деле, — сказала она, — почему не могло случиться так, как говорил Тим?
— Потому что, — сказал тот, — исходя из этого чувства юмора в таком случае были переделаны и приборы управления в рубке. Многовато усилий, вы не находите?
— Так как же цветы? — не сдавался Тим. — Почему такие маленькие?
— Разные, — ответил биолог. — Но мы считаем, что у этого дотуша было очень острое зрение.
— И большая любовь к деталям, — добавила Таня. — В базе данных корабля есть ода, посвященная высохшему листу.