Возвращение с Западного фронта (сборник)

Ремарк Эрих Мария

Я осторожно подтянул одеяло. Пат что-то пробормотала, потом умолкла и, совсем сонная, медленно обняла меня за шею.

XXVII

Снег шел несколько дней подряд. У Пат была температура, и ей не разрешали вставать с постели. В этом доме многие температурили.

– Всё из-за погоды, – сказал Антонио. – Слишком тепло. И вдобавок этот фен. Недаром говорят – лихорадочная погода.

– Прогулялся бы ты хоть немного, дорогой, – сказала Пат. – А на лыжах кататься умеешь?

– Нет. Откуда мне уметь, я никогда не был в горах.

– Антонио тебя научит. Ему это только доставит удовольствие – ты ему симпатичен.

– Мне куда приятнее находиться

здесь.

Она привстала на кровати. Ночная рубашка соскользнула с плеч. Господи, до чего она отощала! Да и шея стала совсем тонкой.

– Робби, – сказала она, – сделай это ради меня. Не хочу, чтобы ты тут без конца сидел у ложа больной. И вчера сидел, и позавчера – этого уже более чем достаточно.

– Я с удовольствием сижу здесь, – возразил я, – и снег меня нисколько не привлекает.

Она громко дышала, и я различал неровные хрипы.

– На этот счет я поопытнее тебя, – сказала она и облокотилась о подушку. – Так будет лучше нам обоим. Сам потом увидишь. – Она с трудом улыбнулась. – Еще успеешь насидеться у меня после обеда и вечером. А с утра не надо, милый. А то мне становится как-то тревожно. Утром у меня жуткий вид. Из-за температуры. А вечером все по-другому. Я поверхностная и глупая женщина – не желаю быть уродливой, когда ты видишь меня.

– Что за чепуха, Пат! – Я встал. – Ладно, будь по-твоему. Прогуляюсь немного с Антонио. К двенадцати вернусь. Надеюсь, моя лыжная вылазка обойдется без переломов костей.

– С лыжами ты быстро освоишься, дорогой. – Ее лицо стало спокойным – выражение боязливой напряженности исчезло. – Ты очень скоро научишься замечательно кататься.

– А у тебя почему-то всегда охота очень скоро и замечательно выпроводить меня отсюда, – сказал я и поцеловал ее. У нее были влажные и горячие руки, а сухие губы потрескались.

Антонио жил на втором этаже. Он одолжил мне пару ботинок и лыжи. Все подошло – мы с ним были одинакового роста. Мы пошли на учебную поляну за деревней. По дороге Антонио внимательно посмотрел на меня.

– При повышении температуры больные начинают нервничать, – сказал он. – В такие дни здесь творятся странные вещи. – Он положил лыжи перед собой и закрепил их. – Самое страшное – это ожидание и полная невозможность что-либо предпринять. От этого больные лишаются последних сил, теряют рассудок.

– Здоровые тоже, – ответил я. – Потому что присутствовать при сем и быть совершенно бессильным…

Он понимающе кивнул.

– Иные туберкулезники занимаются трудом, – продолжал он, – другие прочитывают целые библиотеки. Но немало и таких, которые ведут себя просто как школьники: стараются удрать с мертвого часа, как в детстве убегали с уроков физкультуры, а завидев на улице врача, трусливо ухмыляются и прячутся в какой-нибудь лавочке или кондитерской. Тайное курение, тайная выпивка, запретные вечеринки, сплетни и всякие дурацкие проделки – все это якобы спасает их от пустоты. И от правды тоже. Я назвал бы это довольно игривым, легкомысленным, но вместе с тем, пожалуй, и героическим пренебрежением к смерти. Впрочем, в конечном счете это все, что им остается.

Да, подумал я, в конце концов, всем нам тоже не остается ничего другого.

– Ну что – попробуем? – спросил Антонио и воткнул палки в снег.

– Давайте!

Он показал мне, как закреплять лыжи и как сохранять на них равновесие. Это было нетрудно. Сначала я довольно много падал, но постепенно стал привыкать, и дело пошло на лад.

Через час катание окончилось.

– Хватит, – сказал Антонио. – Вечером у вас будут ныть все мускулы.

Я отстегнул лыжи и почувствовал сильную пульсацию собственной крови.

– Хорошо, что мы с вами побыли на воздухе, Антонио, – сказал я.

Он

кивнул:

– Это мы можем проделывать каждое утро. И кстати, тогда в голову приходят совсем иные мысли.

– А не зайти ли нам куда-нибудь выпить? – спросил я.

– Это можно. Зайдем к Форстеру – опрокинем по рюмочке «Дюбоне».

Мы выпили «Дюбоне» и поднялись наверх, в санаторий. В конторе секретарша сказала мне, что приходил письмоносец и передал, чтобы я зашел на почту за денежным переводом. Я посмотрел на часы. Времени оставалось достаточно, и я вернулся в деревню. На почте мне вручили две тысячи марок и письмо от Кестера. Он просил меня ни о чем не беспокоиться, сообщал, что у него есть еще деньги, которые он вышлет мне по первому требованию.

С удивлением я посмотрел на банкноты. Где же Отто мог раздобыть деньги? Ведь я хорошо знал все источники наших доходов. И вдруг меня осенило: мысленно я увидел перед собой гонщика-любителя Больвиса, фабриканта готовой одежды, вспомнил, как плотоядно он поглаживал нашего «Карла», стоявшего перед баром в вечер, когда он проиграл пари, вспомнил, как он сказал: «Эту машину я готов купить в любое время…» Какой ужас! Значит, Кестер продал «Карла». Вот откуда вдруг такие деньги! Отто продал «Карла», о котором как-то сказал, что лучше бы ему лишиться руки, чем этой машины. Значит, «Карла» больше нет, значит, теперь он в пухлых руках фабриканта костюмов, а Отто, чье ухо узнавало этот автомобиль за километры, теперь будет прислушиваться к его завыванию на какой-нибудь дальней улице, словно к жалобному вою брошенной собаки.

Я спрятал письмо и небольшой пакет с ампулами морфия. В растерянности я еще немного постоял перед почтовым окошком. Охотнее всего я бы тут же отправил деньги обратно, но сделать этого не мог – они были нам абсолютно необходимы. Я разгладил кредитки и положил их в карман. Затем я вышел. «Черт возьми, – подумал я, – теперь я буду обходить каждый автомобиль стороной». На машины мы вообще смотрели как на друзей, но «Карл» значил для нас гораздо больше. Он был нам настоящим товарищем – этот «призрак шоссейных дорог». Нам надо было быть вместе. «Карлу» и Кестеру, «Карлу» и Ленцу, «Карлу» и Пат… Яростно и беспомощно я стучал ботинками о ступеньку, сбивая с них снег. Ленца убили. «Карл» ушел. А Пат? Невидящими глазами я уставился в небо, в это серое и бескрайнее небо какого-то безумного бога, который ради собственной забавы выдумал жизнь и умирание.

* * *

Во второй половине дня ветер переменился. Небо прояснилось, воздух стал холодней, и к вечеру Пат почувствовала себя лучше. Утром ей позволили встать, а через несколько дней, когда уезжал Рот – тот самый, который исцелился, – она вместе со всеми отправилась провожать его на вокзал.

Проводы Рота оказались очень многолюдными. Уж так здесь повелось, если кто уезжал домой. Но сам Рот не веселился. Ему как-то по-особенному не повезло. Двумя годами раньше он посетил знаменитого профессора, который на вопрос Рота, сколько ему осталось жить, заявил, что, мол, не более двух лет, да и то при строжайшем соблюдении режима. Из предосторожности Рот проконсультировался еще у одного врача, попросив его быть с ним предельно правдивым и откровенным. Тот приговорил пациента к еще меньшему сроку дожития. Тогда Рот взял все свои деньги, распределил их на два года и, не обращая никакого внимания на свою болезнь, начал прожигать остаток жизни как только мог. Наконец у него открылось тяжелое кровохарканье и его доставили в санаторий. Однако здесь вместо того, чтобы умереть, он неудержимо пошел на поправку. По прибытии в санаторий он весил девяносто фунтов, теперь же – целых сто пятьдесят и вообще был в таком состоянии, что его вполне можно было отпустить «вниз»… Но деньги его кончились.