Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
– Что ж, и это способ, – сказал я.
– «И это способ»! – передразнил он меня. – Это единственный способ, птенец вы желторотый! Если бы я активно попытался встать ему поперек пути, то потом она на меня и смотреть не захотела бы. Так что… мотайте на ус, приготовишка… Надо вести себя дружелюбно и спокойно… Надо уметь ждать…
В зале становилось душно. Пат закашлялась. Я заметил, что при этом она боязливо покосилась на меня, и притворился, будто ничего не услышал.
Старуха в жемчугах, погруженная в собственные мысли,
Я смотрел в зал. В нем были расставлены столики для спортсменов, для местных жителей, для французов, англичан и голландцев, чей язык с его характерными растянутыми слогами почему-то вызывал у меня представление о лугах, о море… И среди всей этой пестроты пристроилась небольшая колония болезни и смерти. Ее лихорадило, и она была прекрасна в своей обреченности.
«Луга и море. – Я посмотрел на Пат. – Луга и море – пена прибоя – песок – заплывы – о, любимый и такой знакомый лоб! – подумал я. – Любимые мои руки! Любимая жизнь, которую я могу только любить, но спасти не умею…»
Я поднялся и вышел на воздух. От тревоги и бессилия я покрылся испариной. Я медленно побрел по дороге. Холод пронизывал меня, а от порывов ветра, вырывавшихся из-за домов, моя кожа покрылась пупырышками. Я сжал кулаки и, охваченный каким-то буйным чувством, в котором смешались ярость, бешенство и неизбывная боль, долго смотрел на суровые белые горы.
Внизу, на дороге, послышались бубенцы – проехали сани. Я пошел обратно. Пат шла мне навстречу.
– Где ты был?
– Захотелось пройтись.
– У тебя дурное настроение?
– Нет, нисколько.
– Радуйся, дорогой мой! Сегодня радуйся! Ради меня! Кто знает, когда я снова смогу пойти на бал?
– На балы ты будешь ходить очень часто.
Она прильнула к моему плечу.
– Раз ты это говоришь, значит, так оно наверняка и будет. Пойдем потанцуем. Сегодня мы впервые танцуем вдвоем.
Мы еще потанцевали, и теплый мягкий свет милосердно маскировал тени, которые в этот поздний час проступали на лицах.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.
– Хорошо, Робби.
– Какая ты красивая, Пат!
Ее глаза засветились.
– Как хорошо, что ты мне это говоришь!
Я ощутил на своей щеке ее теплые, сухие губы.
В санаторий мы вернулись совсем поздно.
– Вы только посмотрите, какой у него вид, – хихикнул скрипач и украдкой показал на русского.
– У вас точно такой же вид, – раздраженно ответил я.
Он ошарашенно взглянул на меня, а потом ехидно проговорил:
– Ну понятно – вы-то
Я подал русскому руку. Он пожал ее с легким поклоном, затем бережно и нежно помог молодой испанке подняться по лестнице. Я смотрел, как они шли наверх, освещенные ночными лампочками, и почему-то мне подумалось, что на этой крупной сутулой спине и на хрупких плечах девушки вся тяжесть мира.
Маска смерти волокла по коридору заартачившегося жиголо. Антонио пожелал нам доброй ночи, и в этом почти беззвучном прощании было что-то призрачное.
Пат снимала платье через голову. Она стояла согнувшись и дергала что-то у плеча. При этом порвалась парча. Пат пригляделась к месту разрыва.
– Платье, видимо, уже изрядно поистрепалось, – сказал я.
– Не важно, – сказала Пат. – Думаю, что оно мне уже не понадобится.
Она медленно сложила платье, но не повесила его в шкаф, а поместила в чемодан. И вдруг на ее лице как-то сразу обозначилась усталость.
– Посмотри-ка, что я припасла, – быстро сказала она и вынула из кармана пальто бутылку шампанского. – Сейчас мы устроим себе отдельный маленький праздник.
Я взял стаканы и наполнил их. Улыбаясь, она отпила глоток.
– За нас с тобой, Пат.
– Да, дорогой, за нашу с тобой прекрасную жизнь.
Но как же все это было ни на что не похоже – и эта комната, и эта тишина, и наша печаль. Разве не раскинулась за дверью огромная, бесконечная жизнь, с лесами и реками, полная могучего дыхания, цветущая и тревожная, разве по ту сторону этих больших гор не стучался беспокойный март, будоража просыпающуюся землю?
– Ты останешься у меня на ночь, Робби?
– Останусь. Ляжем в постель и будем так близки, как только могут быть близки люди. Стаканы поставим на одеяло и будем пить.
Шампанское. Золотисто-коричневая кожа. Предвкушение. Бодрствование. А потом тишина и едва слышные хрипы в любимой груди.
Снова задул фен. Он шумно гнал сквозь долину влажное тепло. Снег оседал. С крыш капало. Температурные кривые больных ползли вверх. Пат должна была оставаться в постели. Каждые два-три часа ее смотрел врач, чье лицо становилось все более озабоченным.
Однажды, когда я обедал, ко мне подошел Антонио и сел за мой столик.
– Рита умерла, – сказал он.
– Рита? Это вы о русском?
– Нет, это я о Рите, об испанке.
– Не может быть, – сказал я, похолодев. В сравнении с Пат Рита была гораздо менее опасно больна.
– Здесь может быть больше, чем вы думаете, – грустно возразил Антонио. – Она умерла сегодня утром. Все осложнилось воспалением легких.
– Ах, воспаление легких! Это другое дело, – облегченно сказал я.
– Восемнадцать лет. Страшно все-таки. И как тяжело она умирала.
– А что с русским?