Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
– Что же мне сейчас делать внизу? – спросил он меня и почесал свой череп, поросший жиденьким рыжим волосом. – Вы ведь недавно оттуда. Что там сейчас?
– Там многое изменилось, – ответил я, глядя на его круглое, упитанное лицо с бесцветными ресницами. Осужденный двумя специалистами на смерть, этот человек все-таки выздоровел. В остальном он меня нисколько не интересовал.
– Придется подыскать себе какую-то работу, – сказал он. – Как там в этом отношении?
Я пожал плечами. Стоило ли объяснять ему, что, вероятнее всего, он ничего не найдет. Он и сам достаточно
– Есть у вас связи, друзья или что-нибудь в этом роде?
– Друзья… сами небось знаете… – Он иронически улыбнулся. – Когда у тебя вдруг кончаются деньги, они отскакивают от тебя, как блохи от мертвой собаки.
– Тогда вам будет трудно.
Он наморщил лоб.
– Понятия не имею, чем это все кончится. Осталось у меня всего несколько сотен марок. А если в последнее время я чему и научился, то только одному – расшвыривать деньги. Видимо, мой профессор и в самом деле был прав, но в другом смысле: именно через два отпущенных мне года я действительно сыграю в ящик… но при помощи пули.
И тут меня вдруг охватило какое-то бессмысленное бешенство против этого дурацкого болтуна. Неужто он так и не уразумел, что такое жизнь? Впереди меня шли Пат и Антонио. Я смотрел на ее тоненькую от болезни шею, я понимал, как ей хочется жить, и в эту минуту готов был убить Рота, если бы это могло спасти Пат.
Поезд ушел. Рот махал шляпой. Провожающие выкрикивали ему вдогонку пожелания всевозможных благ и смеялись. Какая-то девушка, спотыкаясь, бежала по перрону и срывающимся высоким голосом вопила: «До свидания! До свидания!» Потом она вернулась и разразилась слезами. Остальные вроде бы смутились.
– Эй! – крикнул Антонио. – За плач на вокзале штраф! Старый закон нашего санатория! Штраф в фонд следующего праздника!
Величественно он протянул ей открытую ладонь. Все захохотали. Девушка улыбнулась сквозь слезы, стекавшие по ее жалкому востроносому лицу, и достала из кармана пальто обшарпанный кошелек. Мне стало совсем плохо от всех этих лиц вокруг меня, от этого наигранного смеха, от этого судорожно-мучительного, деланного веселья, от всех этих гримас…
– Пойдем, – сказал я Пат и крепко взял ее под руку. Молча мы прошли по деревенской улице. В ближайшей кондитерской я купил коробку конфет.
– Жареный миндаль, – сказал я и протянул ей покупку. – Кажется, ты любишь.
– Робби… – сказала Пат, и ее губы задрожали.
– Погоди еще минутку, – ответил я и быстро направился к расположенному рядом цветочному магазину. Немного успокоившись, я вышел оттуда с розами.
– Робби… – снова сказала Пат.
Я довольно жалко улыбнулся:
– На старости лет из меня получится истинный кавалер, тебе не кажется, Пат?
Я не понимал, что на нас вдруг нашло. Вероятно, подействовала атмосфера идиотских проводов на вокзале. Словно на нас легла какая-то свинцовая тень, словно задул ветер, сметающий все, что с таким трудом стремишься удержать. Вдруг мы оказались не более чем двумя заблудившимися детьми, которые не знают, как им быть, и очень стараются вести себя мужественно.
– Давай выпьем что-нибудь, – сказал я.
Она
– Что тебе заказать, Пат?
– Рому, – сказала она и посмотрела на меня.
– Рому, – повторил я и нашарил под столом ее руку. Она крепко прижала свою ладонь к моей.
Принесли ром. Это был «Баккарди» с лимоном.
– За тебя, старый мой дружок! – сказала Пат и подняла рюмку.
– За тебя, мой старый добрый дружище! – сказал я.
Мы посидели еще немного.
– Иной раз все как-то очень странно, верно? – сказала Пат.
– Да, сперва странно. А потом проходит.
Она кивнула. Тесно прижавшись друг к другу, мы пошли дальше. От лошадей, запряженных в сани, шел пар. Навстречу нам двигались загорелые лыжники и хоккеисты в красно-белых свитерах. Жизнь бурлила.
– Как ты себя чувствуешь, Пат? – спросил я.
– Хорошо, Робби.
– Нас с тобой ничто не одолеет, правда?
– Правда, дорогой. – Она прижала мою руку к себе.
Улица опустела. Над заснеженными горами раскинулся розовый полог заката.
– Пат, – сказал я, – ты еще не знаешь, что мы располагаем кучей денег – Кестер прислал.
Она остановилась.
– Так это же здорово, Робби! Значит, мы еще сможем как следует кутнуть?
– Запросто, – сказал я. – Сколько душе будет угодно.
– Тогда пойдем в субботу в курзал. Там состоится последний большой бал года.
– Но ведь тебе не разрешают выходить по вечерам.
– Это запрещено почти всем, однако все преспокойно выходят.
На моем лице отразилось опасение.
– Робби, – сказала Пат, – когда тебя здесь не было, я строго соблюдала все, что мне предписывалось. От перепуга стала совсем паинькой. Но все оказалось впустую. Мне стало хуже. Не перебивай меня – заранее знаю, что ты скажешь. И также знаю, что поставлено на карту. Но в оставшееся мне время, когда ты рядом, разреши мне делать все, что я захочу.
Пурпуровый свет заката окрасил ее лицо. Глаза смотрели серьезно, спокойно и очень нежно. О чем мы говорим? – подумал я и почувствовал сухость во рту. Разве можно вот так стоять и говорить о том, что никогда не должно, не смеет произойти! А ведь именно Пат произносит все эти слова, произносит их невозмутимо, беспечально, словно ничего уже поделать нельзя, словно нет хотя бы самого крохотного остатка обманчивой надежды. Вот рядом со мной стоит Пат, почти ребенок, которого я обязан оберегать. И вдруг она сама отходит от меня далеко-далеко, породнившись с тем безымянным, что таится за гранью бытия, и покорившись ему.
– Очень прошу, пожалуйста, не говори так, – пробормотал я наконец. – Я просто подумал, не посоветоваться ли нам сначала с врачом.
– Ни с кем мы с тобой советоваться не будем, ни с кем! – Она вскинула свою красивую маленькую головку. На меня смотрели любимые глаза. – Больше ничего не хочу знать. Хочу только одного – быть счастливой.
Вечером в коридорах санатория слышались шушуканье, беготня. Пришел Антонио и вручил Пат приглашение на вечеринку, которую устраивал у себя в комнате какой-то русский.