Возвращение: Стихотворения

Баркова Анна Александровна

1954

«Люблю со злобой, со страданьем…»

Люблю со злобой, со страданьем, С тяжелым сдавленным дыханьем, С мгновеньем радости летучей, С нависшею над сердцем тучей, С улыбкой дикого смущенья, С мольбой о ласке и прощеньи.

1954

Воронье

Как над Русью раскаркались вороны, В сером небе движучись тучею. Поклонился Иван на все стороны, Вместе с ним и народ замученный. «Вы простите нас, люди чуждые, Мы грехом заросли, как сажею. Не расстались мы с нашими нуждами, И для вас еще нужды нажили. Мы с величьем сравняли ничтожество, Смерда с князем, с нищим — богатого, И княжат народили множество, И с неволею волю сосватали. Воля, словно жена-изменница, Скрылась

из дому в ночь непроглядную. И ручьи у нас кровью пенятся, И творится у нас неладное. Да и вас-то мы, люди нерусские, Заразили болезнью нашею. Стало горе для вас закускою, Перестали вы хлеба спрашивать. Весь народ наш как сослепу тычется, Выше пояса реки кровавые. Богородица наша, владычица, Уведи нас с пути неправого!..» А в ответ на слова покаяния Пуще черные вороны каркают: — Не исполнятся ваши желания, И молитва не принята жаркая. Хлеб посеете, а пожнете вы Ядовитые травы сорные, И в который раз подожжете вы Города, от грехов ваших черные. Посмотрел Иван на небо серое, И за ним весь народ замученный: Вон без счету над ними, без меры Пролетают вороны тучею. Эй вы, вороны, вещие, старые, Вам накаркать на нас больше нечего. Мы испытаны многими карами, Всеми страшными клеймами мечены. Так не станем судьбине покорствовать, Выше голову вскинем повинную! Часто хлеба лишались мы черствого, Набивали утробу мякиною. Мы пойдем добывать себе долюшку И степными путями, и горными. Вырвем русскую вольную волюшку Из когтей наших злобных воронов.

1954

«Я не Иван-царевич. Стал шутом я…»

Я не Иван-царевич. Стал шутом я. Без бубенцов колпак, и черный он. Кому служу я? Герцогу пустому Или царю по имени Додон? Помещику ли в стеганом халате, Имеющему с ключницей роман? За шутки на конюшне он заплатит Тому, кто будет зваться царь Иван. Нет! Всё не то. Всё пряничная сказка. Я в трезвой современности живу. И здесь моей комедии завязка, Которую страданьем я зову. Кругом бараки — белые сараи, Дорога. Белый снег затоптан в грязь. А я блаженный, я взыскую рая, И судорожно плача, и смеясь. Колпак мой черный. Сам я шут угрюмый. Мы бродим по квадрату: я и ты, Железом отгорожены от шума И от мирской опасной суеты. Но я боюсь, что мир жестокий хлынет И нас затопит, не заметив нас. Но я боюсь, что в мир нас кто-то кинет, С нас не спуская неусыпных глаз. Туда — нельзя. Сюда — не пробуй тоже, И в стороны с надеждой не гляди. И там квадрат какой-то отгорожен: Работай, спи, и пьянствуй, и блуди. Я — шут. Но почему-то невеселый. Да ведь шутов веселых вовсе нет. Шут видит мир холодным, серым, голым, Лишенным всех блистательных примет. Но знаешь ли, что царская корона Не так ценна, как шутовской мой шлык, Что в наше время ненадежны троны, А шут поныне страшен и велик.

1954

Кикиморы

Ах, наверно, Иванушку сглазили, Изменился Иванушка в разуме. На последнюю стал он ступенечку, Да и начал умнеть помаленечку. — Что же дальше? Там глубь черноводная, Где кикимора злая, голодная, Как проклятая схватит за ноженьку, Водяною потянет дороженькой Прямо в омут, где водятся черти, Где спознаешься с черною смертью, Где не будет душе покаяния, Где не будет с любимой прощания. Водяной панихиду отслужит, А над омутом горько потужит Дорогая моя, ненаглядная, С ней и мука была мне отрадная, С ней и горе мне было, как счастье, Без неё станет счастье напастью.

1954

«Хоть в метелях душа разметалась…»

Хоть в метелях душа разметалась, Всё отпето в мертвом снегу, Хоть и мало святынь осталось — Я последние берегу. Пусть под бременем неудачи И свалюсь я под чей-то смех, Русский ветер меня оплачет, Как оплакивает нас всех. Может быть, через пять поколений, Через грозный разлив времен Мир отметит эпоху смятений И моим средь других имен.

7 декабря 1954

Обыкновенный ужас

Кругом народ — неизбежные посторонние. Ну как нам быть при этом с любовью? Если рука так ласково тронет, Разве можно сохранить хладнокровие? Глаза наточены, наточены уши У этих всех… наших ближних. Они готовы просверлить нам душу, Ощупать платье, верхнее, нижнее. А ну-ка представим себе помещение, Где на воле нам жить придется. Оконца слепые для освещения, Под щелястым полом скребется То ли крыса, то ли другая гадина. А кругом-то всё нары, нары, А на нарах… Боже! Что там «накладено»! Тряпки, миски. И пары, пары… Морды, которые когда-то были Человеческими ясными лицами. И мы с тобой здесь… Но не забыли, Что когда-то жили в столице мы. Мы поспешно жуем какой-то кусок. Надо спать, не следует мешкать. И ложимся тихонько мы «в свой уголок» В темноте зловонной ночлежки. Ну как же при этом быть с любовью? Кругом народ, посторонние. На грязной доске, на жестком изголовье Мы любовь свою похороним. Похороним, оплачем, всё-таки веря, Что всё это временно терпим мы, Что мы не пошляки, не грубые звери В этом мире спертом и мертвенном. «Временно, временно…» А время тянется. А для нас когда время наступит? Быть может, когда в нас жизни останется Столько же, сколько в трупе. Ты боишься, что Ужас Великий грянет Что будет страшней и хуже. А по-моему, всего страшней и поганей Наш обычный, спокойный ужас.

18 декабря 1954

«Украдкою… — от слова „кража“…»

Украдкою… — от слова «кража» — Родится ласка в тишине. Мы не выходим из-под стражи, За нами смотрят и во сне. Глаза чужие рядом, близко, Глаза, как грязная вода, Нас заливает мутью склизкой И день, и ночь, всегда, всегда.

24 декабря 1954

«Загон для человеческой скотины…»

Загон для человеческой скотины. Сюда вошел — не торопись назад. Здесь комнат нет. Убогие кабины. На нарах бирки. На плечах — бушлат. И воровская судорога встречи, Случайной встречи, где-то там, в сенях. Без слова, без любви. К чему здесь речи? Осудит лишь скопец или монах. На вахте есть кабина для свиданий, С циничной шуткой ставят там кровать: Здесь арестантке, бедному созданью, Позволено с законным мужем спать. Страна святого пафоса и стройки, Возможно ли страшней и проще пасть — Возможно ли на этой подлой койке Растлить навек супружескую страсть! Под хохот, улюлюканье и свисты, По разрешенью злого подлеца… Нет, лучше, лучше откровенный выстрел, Так честно пробивающий сердца.

1955

«Иногда поэма великолепно льется…»

Иногда поэма великолепно льется, А иногда качаешь И конца не чаешь, Как воду из пересохшего колодца. Вот например: ЛЮБЛЮ — Какое медово-благоуханное слово, И мусолишь его с ловлю, хвалю, мелю, лю-лю, И получается, извините, дерьмово. …А где-то собираются тучи И замешиваются всё гуще над всеми, Над нашей «кипучей, могучей». Ну можно ли в такое время Рифмовать: люблю, в хмелю, киплю и сплю? А представьте себе, что можно! Когда на душе тревожно, Непременно надо любить КОГО-ТО. Ведь ЧТО-ТО никогда не спасет, А испугает и потрясет. Не спасают надежда или работа, А спасает КТО-ТО. Ты спасаешь, ты спасаешь меня, Быть может, против собственного желания. И вот поэтому, рифмами звеня, Я тебе вручаю послания. Сидит поэт Много лет, И хорошо, что он любит. Быть может, скоро Огромные хоры Архангелов в трубы вострубят. Всех призовут На Страшный Суд, И начнется последняя суматоха. Я смеюсь, и мне хорошо с тобой, Когда мы рядом, тело с телом, душа с душой. А вообще мне очень, очень плохо.

1955

Возвращение

Вышел Иван из вагона С убогой своей сумой. Народ расходился с перрона К знакомым, к себе домой. Иван стоял в раздумье, Затылок печально чесал. Здесь, в этом вокзальном шуме Никто Ивана не ждал. Он сгорбившись двинулся в путь С убогой своей сумой, И било в лицо и в грудь Ночною ветреной тьмой. На улицах было тихо, И ставня закрыли дома, Как будто бы ждали лиха, Как будто бы шла чума. Он шел походкой неспорой, Не чуя усталых ног. Не узнал его русский город, Не узнал и узнать не мог. Он шел по оврагам, по горкам, Не чуя натруженных ног, Он шел, блаженный и горький Иванушка-дурачок. Из сказок герой любимый, Царевич, рожденный в избе, Идет он, судьбой гонимый, Идет навстречу судьбе.