Возвращение: Стихотворения

Баркова Анна Александровна

1932

В бараке

Я не сплю. Заревели бураны С неизвестной забытой поры. А цветные шатры Тамерлана Там, в степях… И костры, костры. Возвратиться б монгольской царицей В глубину пролетевших веков, Привязала б к хвосту кобылицы Я любимых своих и врагов. Поразила бы местью дикарской Я тебя, завоеванный мир, Побежденным в шатре своем царском Я устроила б варварский пир. А потом бы в одном из сражений, Из неслыханных оргийных сеч, В неизбежный момент пораженья Я упала б на собственный меч. Что, скажите, мне в этом толку, Что я женщина и поэт? Я взираю тоскующим волком В глубину пролетевших лет. И сгораю от жадности странной И от странной, от дикой тоски. А шатры и костры Тамерлана От меня далеки, далеки.

1935,

Караганда

«Я хотела бы самого, самого страшного…»

Я хотела бы самого, самого страшного, Превращения крови, воды и огня, Чтобы никто не помнил вчерашнего И никто не ждал бы завтрашнего дня. Чтобы люди, убеленные почтенными седин'aми, Убивали и насиловали у каждых ворот, Чтобы мерзавцы свою гнусность поднимали, как знамя, И с насмешливой улыбкой шли на эшафот.

1938

«Не требуйте ненужного ответа…»

Не требуйте ненужного ответа, Не спрашивайте резко: кто ты сам? Многообразна искренность поэта, Скитальца по столетьям и сердцам. Я сыновей подобно Аврааму Богам жестоким приносила в дар. Я наблюдала разрушенье храмов, Паденье царств, и гибель, и пожар. Меня судил могучий Торквемада, И он же сам напутствовал меня. И гибель католической армады С Елизаветой праздновала я. Я разрушала башня феодалов С Вольтером едким, с Бомарше, с Дидро. И в сумраке Бастилии нимало Не притупилось острое перо. С парижской чернью пела и пьянела Я в пламенном фригийском колпаке, Со смехом безудержно чье-то тело Влача на окровавленном песке. Я небу и земле бросала вызов В священный девяносто третий год. Напудренную гордую маркизу, Меня гильотинировал народ. Изведала паденья и полеты, Я превращалась в бога и раба. Дана была мне участь идиота И дантовская скорбная судьба. Жила под солнцем, в мраке без просвета. Была я жалкий нищий и мудрец. Многообразна искренность поэта, Познавшего глубины всех сердец.

1938

О возвышающем обмане

Блажен, кто посетил сей

мир

В его минуты роковые…

Клочья мяса, пропитанные грязью, В гнусных ямах топтала нога. Чем вы были? Красотой? Безобразием? Сердцем друга? Сердцем врага? Перекошенно, огненно, злобно Небо падает в темный наш мир. Не случалось вам видеть подобного, Ясный Пушкин, великий Шекспир. Да, вы были бы так же разорваны На клочки и втоптаны в грязь. Стая злых металлических воронов И над вами бы так же вилась. Или спаслись бы, спрятавшись с дрожью, По-мышиному, в норку, в чулан, Лепеча беспомощно: низких истин дороже Возвышающий нас обман.

1946

Инквизитор

Я помню: согбенный позором, Снегов альпийских белей, Склонился под огненным взором, Под взором моим Галилей. И взгляд я отвел в раздумье, И руки сжал на кресте. Ты прав, несчастный безумец, Но гибель в твоей правоте. Ты сейчас отречешься от мысли, Отрекаться будешь и впредь. Кто движенье миров исчислил, Будет в вечном огне гореть. Что дадите вы жалкой черни? Мы даем ей хоть что-нибудь. Всё опасней, страшней, неверней Будет избранный вами путь. Вы и сами начнете к Богу В неизбывной тоске прибегать. Разум требует слишком много, Но не многое может дать. Затоскуете вы о чуде, Прометеев огонь кляня, И осудят вас новые судьи, Беспощадней в стократ, чем я. Ты отрекся, не выдержал боя, Выходи из судилища вон. Мы не раз столкнемся с тобою В повтореньях и в смуте времен. Я огнем, крестом и любовью Усмиряю умов полет, Стоит двинуть мне хмурой бровью, И тебя растерзает народ. Но сегодня он жжет мне руки, Этот крест. Он горяч и тяжел. Сквозь огонь очистительной муки Слишком многих я в рай провел. Солнца свет сменяется мглою, Ложь и истина — всё игра. И пребудет в веках скалою Только церковь Святого Петра.

1948

Вера Фигнер

1.

Ветер мартовский, мартовский ветер, Обещает большой ледоход. А сидящего в пышной карете Смерть преследует, ловит, ждет. Вот он едет. И жмется в кучи Любопытный и робкий народ. И осанистый царский кучер Величаво глядит вперед. Он не видит, что девушка нежная, Но с упрямым, не девичьим лбом, Вверх взметнула руку мятежную С мирным знаменем, белым платком.

2.

Ни зевакой, ни бойкой торговкой Ты на месте том не была. Только ум и рука твоя ловкая Это дело в проекте вела. Эх, вы, русские наши проекты На убийство, на правду, на ложь! Открывая новую секту, Мы готовим для веры чертеж. Не была там, но дело направила И дала указанья судьбе. Там ты самых любимых оставила, Самых близких и милых тебе. А потом вашу жизнь и свободу, И кровавую славную быль Пронизал, припечатал на годы Петропавловский острый шпиль. А потом всё затихло и замерло, Притаилась, как хищник, мгла. В шлиссельбургских секретных камерах Жизнь созрела и отцвела. А потом, после крепости — ссылка. Переезды, патетика встреч, Чьи-то речи, звучащие пылко, И усталость надломленных плеч. Жутко, дико в открытом пространстве, В одиночке спокойней шагнешь. И среди европейских странствий Била страшная русская дрожь. Но тревожили бомбы террора Тех, кто мирным покоился сном, Ночь глухую российских просторов Озаряя мгновенным огнем. Да, у вас появился наследник, Не прямой и не цельный, как вы. Ваша вера — и новые бредни. Холод сердца и страсть головы. Вам, упорным, простым и чистым, Были странно порой далеки Эти страстные шахматисты, Математики, игроки. Властолюбцы, иезуиты, Конспирации мрачной рабы, Всех своих предававшие скрыто На крутых подъемах борьбы. В сатанинских бомбовых взрывах Воплощал он народный гнев, — Он, загадочный, молчаливый, Гениальный предатель Азеф.

3.

Но не вы, не они. Кто-то третий Русь народную крепко взнуздал, Бунт народный расчислил, разметил И гранитом разлив оковал. Он империю грозную создал, Не видала такой земля. Загорелись кровавые звезды На смирившихся башнях Кремля. И предательских подвигов жажда Обуяла внезапно сердца, И следил друг за другом каждый У дверей, у окна, у крыльца. Страха ради, ради награды Зашушукала скользкая гнусь. Круг девятый Дантова ада Заселила Советская Русь. Ты молчала. И поступью мерной Сквозь сгустившийся красный туман Шла к последним товарищам верным В клуб музейных политкаторжан. Но тебе в открытом пространстве Было дико и страшно, как встарь. В глубине твоих сонных странствий Появлялся убитый царь. И шептала с мертвой улыбкой Ненавистная прежде тень: «Вот, ты видишь, он был ошибкой, Этот мартовский судный день. Вы взорвали меня и трон мой, Но не рабство сердец и умов, Вот, ты видишь, рождаются сонмы Небывалых новых рабов». Просыпалась ты словно в агонии, Задыхаясь в постельном гробу, С поздней завистью к участи Сони, И к веревке её, и к столбу.

1950

Старуха

Нависла туча окаянная, Что будет — град или гроза? И вижу я старуху странную, Древнее древности глаза. И поступь у нее бесцельная, В руке убогая клюка. Больная? Может быть, похмельная? Безумная наверняка. «Куда ты, бабушка, направилась? Начнется буря — не стерпеть». «Жду панихиды. Я преставилась, Да только некому отпеть. Дороги все мои исхожены, А счастья не было нигде. В огне горела, проморожена, В крови тонула и в воде. Платьишко всё на мне истертое, И в гроб мне нечего надеть. Уж я давно блуждаю мертвая, Да только некому отпеть».

1952

Герои нашего времени

Героям нашего временя Не двадцать, не тридцать лет. Тем не выдержать нашего бременя, Нет! Мы герои, веку ровесники, Совпадают у нас шаги. Мы и жертвы, и провозвестники, И союзники, и враги. Ворожили мы вместе с Блоком, Занимались высоким трудом. Золотистый хранили локон И ходили в публичный дом. Разрывали с народом узы И к народу шли в должники. Надевали толстовскую блузу, Вслед за Горьким брели в босяки. Мы испробовали нагайки Староверских казацких полков И тюремные грызли пайки И расчетливых большевиков. Трепетали, завидя ромбы И петлиц малиновый цвет, От немецкой прятались бомбы, На допросах твердили «нет». Всё мы видели, так мы выжили, Биты, стреляны, закалены, Нашей родины злой и униженной Злые дочери и сыны.