Возвращение в ад
Шрифт:
Выдохнувшись окончательно, полностью покинутый силами, еле переставляя в промозглом воздухе свои опустошенные усталостью члены, я наконец перешел на семенящий шаг. А потом и просто остановился, судорожно вцепившись руками в край холодной чугунной решетки. Пока я несся сломя голову, мне навстречу попалось несколько случайных прохожих, которых я толком не сумел разглядеть. Теперь я обернулся и увидел, что набережная с моей стороны пустынна, и только на противоположном берегу, в порядочном отдалении, у самого парапета маячила одинокая черная фигура, почему-то напомнившая того странного подглядывавшего за мной через газету филера, что привиделся мне на скамейке в Александровском садике. Вместе с силами меня покинул страх, и теперь, даже не став рассматривать своего преследователя (перегнувшись, он делал вид, что разглядывает что-то в серой ряби воды), я повернулся и медленно поплелся вперед.
Женщина, шевеля бескровными губами, прошла совсем рядом со мной, даже задев, уколов спицей зонта, обдав запахом резких дешевых духов, который все-таки не в силах был заглушить другой, так же исходивший от нее запах: изъеденного молью драпового пальто с примесью нафталинового душка, кислого старческого пота, запах мышей и высохшей мочи. "Зизи, - донеслось до меня, когда она, не поворачивая головы, уколола меня зонтиком, - меня приводят в отчаяние твои ужасные манеры! Что могут подумать, когда ты, наконец, научишься себя вести?"
Второй встреченный мною прохожий был старик-старьевщик, толкавший перед собой обглоданный каркас детской коляски, на дне которой я успел заметить розовую целлулоидную куклу без рук и одной ноги, несколько запыленных пивных бутылок, какие-то грязные тряпки и оборванный на середине поясной ремень, связанный узлом. Все вещи запомнил я отчетливо потому, что шедший мне навстречу по тротуару старик, не доходя метров десяти, решил спустить свою коляску на мостовую, в какой-то момент его сооружение, напоминавшее скелет дохлой козы, неловко накренилось, и содержимое вывалилось на гранитные плиты. Подойдя, я присел и стал помогать ему укладывать немудреное хозяйство обратно, одновременно разглядывая его лицо: оно все было в каких-то складочках, отвисших мешочках с синими бьющимися прожилками, глубоких морщинах, точно прорезанных бритвой, в которых терялись глаза, и было усеяно множеством коричневых стариковских пигментных пятен. Когда дело было сделано, я выпрямился, отряхнул руки, потерев их друг об друга, и собирался было идти дальше, как старик внезапно потянул меня за рукав. "Сударь, - сказал он, странно задирая вверх подбородок, - не посчитайте за назойливость узнать ваше имя? Не хотите? У вас нет имени? Понимаю. Тогда берегитесь - скоро будет дождь, а вы персона нон грата. Примите искреннюю благодарность старого музыканта". Мы молча кивнули друг другу и разошлись в разные стороны.
Засунув руки в карманы брюк, я сделал несколько шагов, как вдруг, вспомнив что-то, возвратился и опять догнал старика. "Возьмите, мне это совсем ни к чему", - пробормотал я, когда он обернулся на шум шагов, и неловко засунул ему в заскорузлую ладонь свою двухкопеечную монету. Старик гордо приподнял острый клин подбородка, прижал руку с монетой к груди, молча поклонился и, снова повернувшись, толкнул вперед свою коляску.
И я тоже зашагал в свою сторону. Не знаю почему, но шагалось мне намного веселей, дыхание уже давно восстановилось, вереница невнятных предчувствий рассеялась, словно стоя комаров от дыма, и даже то, что совершенно неожиданно начал накрапывать мелкий подлый сетчатый дождик, не могло испортить моего настроения. Дождь, так всегда мною любимый, занятно штриховал пространство над пустынной набережной; идя все сильнее, он сдвигал грани крыш, точно я смотрел на все сквозь кусочек слюды; смешивал презираемые мной прямые линии, делая их округлей и горбатей; утробно гудел в помятых водосточных трубах; подпрыгивал, как эквилибрист, на лоснящейся мокрой мостовой, которая, словно мутное зеркало, выдувала на поверхность своего лика перевернутые отражения домов; что есть силы колошматил по потемневшему тугому животу лениво шевелящейся реки.
В мгновение ока я промок до нитки. Холодные капли попадали за шиворот, стекая по кегельбану позвоночной колеи, заливали лицо, застревая в бороде; причмокивая, хлюпали резиновые кеды, в которых я оказался по воле случая. Внезапно ливень, принимающий все более грозные размеры, сменился снегом, повалившим, как из перевернутой шапки, что было странно, ибо по моим представлениям на двора стоял конец сентября. Подумав, что я смогу простудиться, я вдруг заметил, что снег почему-то сухой на ощупь, растер на ладони несколько снежинок и увидел, что это никакой не снег, а обыкновенные кусочки ваты, летящие густым потоком из опрокинутых небес. Сухая вата липла к моей успевшей промокнуть одежде, и чтобы не оказаться через несколько минут вываленным в белом пуху, словно котлета в панировочных сухарях, я решил заскочить в ближайший подъезд и переждать. Открыв первую попавшуюся дверь, я мельком взглянул на номер и прочел: 12.
Дверь на двух упругих пружинах с оттяжкой захлопнулась за моей спиной. Прислушался. Тишина. Где-то в глубине квартиры раздался хрустальный бой часов. Стремясь потише, постарался стряхнуть с себя скатывающиеся под рукой в чахлые рулончики кусочки ваты, которые распластывались, но отставали плохо. Затем решился и мимо чучела коричневого медведя, агрессивно показывавшего белые искусственные зубы, направился, осторожно ступая, в глубь квартиры. Прошел одну комнату с круглым обеденным столом посередине, стоявшим на четырех обращенных внутрь ножках, точно согнувших колени; мимо немо застывшей шеренги стульев вдоль стен, взглянул на напольные часы без стрелок с боем английской работы, который я только что слышал, миновал другую проходную комнату с двумя диванами красного дерева, обтянутыми материей цвета американского флага, мимо отделанных бронзой кресел, сквозь их решетчатые спинки проглядывали обои с гербовым рисунком в контурных пятнах плесени, и замер перед дверью кабинета; из-за двери не раздавалось ни звука.
Почему-то забыв постучать, я распахнул дверную створку и сразу заметил сидящего в вольтеровском кресле, спиной ко мне и перед низенькой конторкой, черноволосого курчавого человечка в потертом бухарском халате.
– Вы, уважаемый, от какой организации будете? Сегодня не приемный день, - недовольно щуря маленькие глаза, спросил, оборачиваясь на звук открывавшейся двери, человечек, распушил кляксоподобные бакенбарды, одной рукой незаметно стряхивая паутину с гусиного пера, а другой зажимая отделанную серебром и дымящуюся пеньковую трубку.
Ответил я не сразу; как всегда: сначала прозрение, протыкающее раскаленной иглой, и только затем мысль, никогда полностью не оформленная ледяной структурой слова. Коленкор, кожзаменитель, ненастоящий, подумал я, и неожиданно для самого себя гаркнул:
– Александр Сергеевич, разрешите представиться! Давно усталый раб замыслил я побег… На свете счастья нет, а есть покой и воля. Умоляю, угостите папироской!
– Что вам угодно?
– бешено поводя выпученными белками глаз на обезьяноподобном лице, проговорил человечек привставая, - Вы, товарищ, где…
– Папиросочку, будьте любезны, не откажите в благотворительности, - перебивая, как сумасшедший шептал я, делая шаг ему навстречу.
– Стой, ты куда?
– заорал вдруг говорящий муляж.
– Хуйвейбин, не подходи, тебе это даром не пройдет, - и прыгнул с ногами на раздвижной письменный стол, весь заваленный бумагами. И тут же превратился в черного пушистого кота, который постукивал закорючкой хвоста по шелестящим бумагам, внимательно наблюдая за мной разноцветными глазами. Один глаз казался янтарно-зеленым, в зависимости от падающего света, а вместо второго была вставлена перламутровая пуговица с двумя скрещенными латинскими "Р" и цифрой I посередине.
– Кисанька, кисанька, - томно засюсюкал я. Кот сладким сахарным взглядом следивший за моими перемещениями, подождал, пока я протяну к нему свою руку, и в самый последний момент, когда я уже собирался схватить его за шкирку, предостерегающе зашипел и одним длинным прыжком выпрыгнул в открытую форточку.
– Подделка, конъюнктурщик, - разорвал я тишину криком и запустил ему вслед тяжелую массивную трость темного дерева, попавшуюся мне под руку. Но его и след простыл.
…Ватный снегопад давно уже кончился, потемневшие и слипшиеся осклизшие островки собирались около сточных люков, забивали трещины асфальта, скользили под ногами, когда я, потеряв счет времени, брел вдоль той же самой набережной, ощущая, как сознание только иногда выныривает на поверхность, прорывая тягучую ряску прострации и погружаясь в нее снова. От всплеска хорошего настроения, возникшего ниоткуда и канувшего в никуда, не осталось и помина.