Возвращение. Часть 2
Шрифт:
Он вытащил из кармана пиджака сложенный вдвое лист бумаги и протянул его мне.
– А кто это сочинил?
– спросил я, прочитав написанное.
– Я, а что?
– Юрий Суренович, у вас ручка есть?
– Держи, - протянул он мне авторучку.
– Что ты хочешь делать?
– Подождите пару минут, - сказал я, быстро записывая на обратной стороне листка свой вариант нашего появления в лесу.
– Как вам это?
– А что, - сказал он, прочитав мою писанину.
– Так даже лучше. Только нужно переучивать текст.
– У меня прекрасная память, а Люсе вообще почти ничего
– Ну, давайте попробуем, - решил он.
– Вы пока осмотритесь, а я поищу ведущих и ознакомлю их с новым текстом. Вон в той стороне рояль, там же и вся аппаратура.
– Что ты там сочинил?
– спросила Люся, когда мы по проходу вышли на лесную поляну, на которой стоял белый рояль.
– Режиссер написал... ерунду. У него вообще сюжет очень слабый, можно было все сделать куда интересней. Но в чужой монастырь... Я написал, что мы с тобой сами сюда приперлись, возмущенные несправедливостью.
– И в чем эта несправедливость заключается?
– В Советском Союзе четверть населения это дети и подростки. Если я и преувеличил, то ненамного. И многие из них смотрят телевизор. И кого они видят? Одних взрослых. Дискриминация, однако. Слушай, идут. Полосатый рейс помнишь?
– Это тот самый Леонов?
– Ага! Нос картошкой, добрые глаза и залысины. Последнего ты, скорее всего, не увидишь: в этом фильме он был в зимней шапке. А Анофриев тоже уже снимался, но ты его вряд ли запомнила. Я его больше помню как певца и композитора.
– Это и есть детские дарования, из-за которых я получил втык от своего режиссера?
– спросил до жути знакомый голос Леонова.
– Дарования, но уже не совсем детские, - сказал я, поворачиваясь к пришедшим.
– Здравствуйте, Евгений Павлович! А вам не нагорело, Олег Андреевич?
– На меня меньший спрос, - ответил Анофриев.
– Приятно, когда тебя помнят.
– Откуда такой пессимизм?
– спросил я.
– Так мог бы сказать актер, на склоне лет, встретивший поклонника своего таланта. Замените "помнят" на "знают", и будет нормально.
– Съел?
– сказал Олегу Леонов.
– А ведь я вас знаю. Прекрасно поете, особенно ты, девочка. У твоего друга просто хороший голос, а у тебя - замечательный.
– Волка изобразить сумеете?
– спросил я Олега.
– Или показать?
– Ну покажи, - сказал он.
Вот что у меня всегда отлично получалось, так это имитация волчьего воя.
– Да ну тебя!
– сказал вздрогнувший Леонов.
– Таким воем только телезрителей пугать. Олег, изобрази что-нибудь попроще. Вот так сойдет. Давайте репетировать, мне еще нужно возвращаться в театр.
Они взяли свои духовые инструменты и вышли за пределы поляны. То же сделали и мы. Первыми вышли на поляну мы.
– Смотри, рояль!
– воскликнула Люся, подбежала к белому чуду, села и откинула крышку.
– Настоящий!
– И гитару бросили, - сказал я, беря прислоненную к роялю гитару.
– Осталось только найти тех, кто снимает фильм.
– Смотри, дети!
– сказал Леонов Анофриеву.
– Что вы в такое время делаете в лесу,
– Мы не дети!
– гордо говорит Люся.
– А если волки?
– вкрадчиво говорит Леонов.
Анофриев отбегает за деревья и воем изображает волка. Люся пугается и хватает меня за руки, едва не выбив гитару.
– А вы нас не пугайте!
– говорю я.
– Мы ради справедливости готовы и ночь в лесу с волками провести!
– Не понял?
– удивился Леонов.
– О какой справедливости речь?
– Вы фильм снимаете?
– спросил я.
– Ну снимаем, а что?
– А то, что четверть всех зрителей это дети и подростки! А в вашем фильме ни тех, ни других нет! Дискриминация по возрасту! А в Советском Союзе никакой дискриминации быть не должно!
– И чего же вы хотите?
– Спеть, конечно!
– говорит мои слова Люся.
– А если нет операторов, давайте мы хоть вам споем, зря, что ли, на ночь глядя сюда забрались?
– Здорово спели, - сказал Леонов после нашего исполнения.
– И песня хорошая. Будет жаль, если вырежут.
– Все прекрасно получилось!
– сказал довольный Сааков.
– Так и будем снимать. Только одно замечание вам, Люся. Не нужно так прижиматься к своему другу. Из-за одного этого могут убрать номер. Все, я пошел за съемочной группой.
Когда после съемок нас привезли домой, я пообедал и пошел в свою комнату работать. Я уже несколько дней, отставив написание книги, попеременно делал записи в две обычные ученические тетради. Обе я хотел отдать Брежневу. Одна из них касалась его лично. В ней были два раздела: медицинский и кадровый. В первом я расписал все, что знал о его болезнях и дурных пристрастиях, которыми он себя гробил. На первом месте было снотворное, к которому его пристрастили некоторые доброхоты. "Вам нужно отдыхать днем, Леонид Ильич! Не получается заснуть? Есть средства!" Чазова от него вообще нужно гнать. Мало быть хорошим кардиологом, нужно еще уметь настоять на своем. Видеть, что твой пациент, у которого масса проблем с сердечно-сосудистой системой, постоянно лопает снотворное, да еще запивает водкой по рекомендации некоторых идиотов, и не прекратить это безобразие... Его друзья и родные пытались бороться вплоть до того, что заказывали "пустышки" или подсовывали валерьянку, а толпа медиков во главе с Чазовым, вертевшаяся возле генсека, не сделала ничего. Он и мямлил часто из-за снотворных. Во второй части я, как мог, охарактеризовал все его окружение. О его помощниках, референтах и консультантах я знал мало. В воспоминаниях кое-кого из членов ЦК мелькали фамилии Иноземцева, Бовина, Черняева, Шахназарова и Загладина, которые отличались подхалимажем и немало способствовали тому, что к концу жизни Леонид Ильич уверился в собственной непогрешимости и исключительности. Его помощника Голикова, который писал за Леонида Ильича книги, нужно было гнать поганой метлой. Я в подробностях расписал отстранение Подгорного для освобождения его поста для самого Генсека, историю наград звездами Героя, а так же опалу других людей из состава ЦК, дав всем этим случаям оценки, которые в свое время вычитал из разных источников. Захочет - сделает выводы. Многое я ему уже рассказывал, но не все и не с такими подробностями.