Возвращенный рай

Таннер Дженет

Этот голос охладил ее истерию – рыдания ее прекратились, она вся словно заледенела – дыхание вырывалось с трудом, кровь чуть ли не остановилась в ее жилах. Кэтрин не могла пошевелиться, не могла ни о чем думать, но это было и необязательно. Достаточно было знать – безошибочно знать каждой частицей се души, что конец там только один.

Может быть, именно в этот миг Пол умирал или лежал уже мертвый. Кэтрин никогда его больше не увидит, этого мужчину, которого, как она знала теперь, она полюбила больше жизни. Все кончено.

Инстинктивным движением она еще крепче прижала к себе Ги, зарывшись лицом в его мягкие, пахнувшие детским мылом, густые волосы. Ее мальчик… ее сын… она должна найти в себе силы ради него и ради другого ребенка, жизнь

которого зародилась в ней.

Кроме них в ее жизни ничего больше не осталось.

17

Бристоль, 1971 год

– Ну, вот, – подвела итог Кэтрин, не отрывая своего взгляда от Ги. – Теперь тебе все известно: в начале войны твой отец и дед были коллаборационистами. Они явно умасливали Райнгарда, называя его своим лучшим другом. Это, несомненно, всплывет, если предадут суду человека, который, согласно твоим сведениям, живет на островке в Карибском море.

Она стояла возле камина, прислонившись к каменному выступу капитальной стены. Рассказывая, она беспрестанно ходила по небольшой, изящно обставленной гостиной, как будто ни минуты не могла оставаться без движения. А теперь только то, что она беспорядочно перебирала браслеты на ее запястье свидетельствовало о волнении, которое она испытывала, вспоминая о событиях, перевернувших всю ее жизнь тридцать лет назад.

Ги долго молчал, сидя в кресле возле камина, положив ногу на ногу и подперев подбородок рукой, локоть которой покоился на колене. Он весь так склонился, что Кэтрин не могла видеть его лица. Но она знала, что эта исповедь поразила сына – да разве и могло быть иначе, ведь мальчик воспитывался на рассказах о героизме семьи?! Впрочем, и теперь она выложила перед ним не все. Она умолчала о предательстве его отца. Кэтрин и сама-то узнала об этом только после окончания войны, от сломленного Гийома, который не мог больше в одиночку хранить эти позорные факты.

По его словам, сын признался ему в этом сам.

– Папа, это дело моих рук, – поведал Шарль Гийому. – Конечно, я не знал, что там окажутся Кэтрин и Ги, но это не оправдание. Я обезумел от ревности, я виноват в смерти и пытках людей, которые помышляли только о благе Франции. – Потом, правда, он сделал все возможное, чтобы загладить свою вину. Когда коммунисты совершили неудачную попытку убить Гейдриха, офицера СС, и были взяты заложники, Шарль добровольно предложил себя вместо одного из них. Это был мужественный поступок, но она не хотела, чтобы Ги знал его истинную подоплеку. Таким способом Шарль решил покончить с жизнью, потому что больше не мог переносить укоры совести за содеянное им. Кэтрин всем сердцем надеялась, что и того, что она рассказала Ги, окажется достаточно, и он не захочет ворошить прошлое. Тогда не возникнет необходимости говорить ему всю правду о его отце.

Кэтрин смотрела на сына, пытающегося обдумать все, что она ему поведала, и чувствовала, что ее сердце распирает от любви к нему, как в ту далекую ночь, когда она заглянула в детскую и увидела его, свернувшегося калачиком, с большим пальцем во рту. Теперь Ги – взрослый мужчина, но ее материнская любовь все такая же: под волевой внешностью она усматривала уязвимость, по-прежнему хотела защитить его. Конечно, жизнь теперь совсем другая, но каким-то странным образом она чувствовала себя еще более беззащитной, чем в те далекие годы, когда ее единственным желанием было охранить его от любого несчастья. Тогда Кэтрин всегда жила в суеверном страхе, боясь чего-то неведомого, но все-таки старалась обеспечить своему ребенку наилучшие условия. Но теперь Ги вырос. Взрослые дети идут своей дорогой – так и должно быть, и она сумела примириться с этим. Во время его первых вылазок в мир взрослых – первых прогулок на мотоцикле, первых отлучек из дому, первых сердечных увлечений – она научилась не вмешиваться, оставаясь в стороне. Она давала ему советы, но никогда не пыталась навязывать свою волю, потому что понимала: ее роль теперь сводится к

любви, поддержке, советам, невмешательству и, если нужно, к роли утешителя. Но это не облегчало се материнской заботы, не означало, что ее сердце не обливалось кровью из-за него и что она менее остро переживала его неудачи. Человек всегда старается, чтобы у его детей все складывалось хорошо, независимо от того, сколько лет этим детям. И это не изменится, размышляла она, даже если сын проживет до ста.

Наконец Ги взглянул не нее, потирая свою скулу длинными пальцами, так похожими на пальцы Шарля.

– Ну… в начале войны они сотрудничали, – произнес он. – Согласен, гордиться тут нечем, но это мне не кажется такой уж неразрешимой проблемой, какой, похоже, ее воспринимаешь ты. До поры до времени они считали, что так лучше. Понятно, что они заблуждались, но, зная, что значит для них Савиньи, я почти могу их понять. А вскоре мой отец погиб смертью героя. Когда жребий был брошен и в отместку за покушение на Гейдриха взяты заложники, мой отец предложил себя вместо одного из них. Разве можно представить себе более мужественный поступок?

– Нет, – согласилась она, – нельзя.

– Почему же тогда я или кто-либо другой должен стыдиться того, что было раньше? Неприятно думать о том, что они принимали дома нациста, но я догадался об этом по фотографиям в коробке дедушки и, сказать откровенно, считаю, что отец возместил сторицей за содеянное им, отдав свою жизнь в обмен на жизнь одного из заложников.

Кэтрин поправила рукой волосы, холодные браслеты зазвенели, коснувшись ее разгоряченного лица. Этого она и боялась. Полуправда не убедила Ги. Если она не откроет ему остального, он не увидит все в истинном свете. Она никак не могла заставить себя рассказать все и очень боялась, что правда всплывет наружу, если фон Райнгарда предадут суду.

– Дядя Кристиан тоже проявил себя героем, – продолжал Ги. – Он боролся в рядах Сопротивления до тех пор, пока его не поймали и не казнили. Нет, меня потрясло то, что ты предала моего отца с английским агентом – Полом Кертисом, или какая там у него настоящая фамилия. Как ты могла сделать это, ма? Никогда бы не подумал, что ты на это способна.

Холодные голубые глаза встретили взгляд Кэтрин, и ее словно обдало ледяным ветром. Ги совершенно чужда ее точка зрения, он разделяет мнение отца. Конечно, ей следовало знать, что так оно и будет. Слишком долго ему представляли отца как героя, канонизировав его после героической смерти: она сама поощряла легенду, полагая, что Ги нуждается в этом, движимая, возможно, виной, в которой не хотела сознаться. Кэтрин так сильно полюбила Пола, что тот никогда не мог показаться ей низким или неправым. Но Ги видел все в ином свете. Для сына ее любовь была просто предательством отца, которому он поклонялся. И, возможно, где-то в глубине души и она тоже чувствовала свою вину. И ответственность за то, что произошло с Шарлем.

– Насколько я понимаю, ты больше его не видела? – вопросительно произнес Ги. Голос сына звучал холодно. Кэтрин не могла припомнить, чтобы он когда-нибудь раньше разговаривал с ней таким тоном.

– Не видела, – согласилась она. – Он погиб в ту ночь, когда мы улетели в Англию. – Она помолчала в нерешительности. – Ты должен быть благодарен ему хотя бы за то, что он не побежал вместе с другими, хотя тогда у него остались бы шансы на спасение. Но он не ушел от самолета, отстреливаясь от немцев, пока мы не взлетели.

– Нам нечего было делать в Англии, – грубовато заметил Ги. – Не следовало бросать отца одного. Наше место было рядом с ним в замке.

– Ты тогда был совсем малышкой, Ги. Я боялась за тебя. А Селестина находилась в отчаянном положении. Останься она, и нацисты могли бы ее схватить. Ребенка увезли бы в любом случае. Твоя кузина Лиза – полуеврейка, – если бы нацисты узнали об этом, их бы отослали в лагерь смерти.

– А твой ребенок? – спросил таким же холодным, строгим голосом Ги. – Что случилось с ним? Нет ли у меня брата или сестры, о которых я не знаю?