Вредность не порок
Шрифт:
«Ну вот. Сова… Теперь осталась только я…» Пристроив свечу на пол, я осторожно переступила через неподвижное тело и шагнула сразу на вторую ступеньку.
Когда в ладони оказалось деревянная ручка люка, я глубоко вздохнула и на выдохе толкнула крышку вверх.
Но не тут-то было, крышка оказалась тяжеленной.
О том, что она с обратной стороны заперта, мне даже думать не хотелось. Я поднялась на ступеньку выше и налегла на люк плечом. Наконец он дрогнул и подался.
Придерживая его, чтобы не греметь, я высунулась по пояс и откинула крышку на пол.
Люк находился в помещении. Было довольно темно, но откуда-то сверху падал тусклый желтый свет.
В первое мгновение свежий ночной воздух вскружил мне голову, привалившись спиной к сараю, я закрыла глаза. Но потом решительно тряхнула головой и огляделась. Место было мне незнакомо. Это вовсе не дача Бешеного. Участок очень большой и тоже огорожен глухим забором, но до Кодиного ему далеко. Когда глаза привыкли к темноте, я осторожно прокралась к забору. Теперь мне был виден дом, окинув его беглым взглядом, я быстро поняла причину своей маеты. Я еще раз глянула на забор. Так и есть. Зеленый. Чертов улей. Это же Горелки. Улица 50-летия Октября. Дом номер семнадцать. Семейство Савченко… Боже мой, так Сова – это и есть Савченко… Старший Вовкин брат… Вадим, кажется.
И Ирка была права, она действительно видела, как в его сарай таскали ящики с оружием. А еще она видела, как в ту памятную ночь Ефим с Бешеным привезли сюда Простыря… Потому что тот светло-зеленый пиджак, висящий сейчас на гвоздике в подвале, принадлежал именно ему. Вот о чем хотела мне рассказать Ирка, когда мы виделись последний раз. К сожалению, ни я, ни она не представляли, чем все это закончится…
Не в силах больше испытывать свое и божье терпение, я оттолкнулась ногой от лежащей на земле деревянной чурки и мешком перевалилась через забор. Приземлившись не слишком удачно на пятую точку, я облегченно выдохнула. Правда, вид печально знакомых недостроенных коттеджей на той стороне улицы немного остудил мою радость, но все равно я была счастлива. Теперь хоть ползком, хоть на четвереньках, но я доберусь до дома, обниму бабку и повисну на шее у Стаса. Я уверена, что мне есть за что сказать ему спасибо. Это он звал меня во сне, и я проснулась и смогла выбраться. Стасик, всю жизнь ты меня спасаешь…
Я стремительно хромала в сторону родимого дома, не забывая, однако, держаться поближе к заборам. В общем-то сейчас это было и необязательно. Сова не соврал, было видно, что недавно прошел сильный дождь.
Ни в одном окне не горел свет, не горели фонари, значит, линию еще не восстановили, и, скорее всего, до утра электричества не будет. Темнота ночных улиц меня нисколько не беспокоила, здесь я могу пройти и с закрытыми глазами.
Наконец я добралась до своей улицы, впереди показался силуэт бабкиного дома, я прибавила шагу. Вот привычно скрипнула синяя калитка, я взглянула на дом и притормозила. Окно горницы мерцало тусклым светом, выглядевшим на фоне темной деревни несколько жутковато. Влетев в два шага на крыльцо, я распахнула дверь и вошла в горницу. Первое, что увидела, – толстая белая свеча с позолотой. Это была венчальная свечка бабки Степаниды, которую та берегла за иконами бог знает сколько лет. Теперь же свеча почти совсем оплыла, и тяжелые восковые волны лились через подсвечник прямо на скатерть. Я шагнула к столу, и только тогда увидела сидящую на лавке возле окна простоволосую бабку. Уткнувшись лбом в сцепленные замком руки, она покачивалась из стороны в сторону, что-то тихо бормоча. Услышав шаги, Степанида подняла голову. В первую секунду на лице отразилась растерянность, потом она охнула и, прижав обе руки к груди, выдохнула:
– Настенька…
С трудом поднимаясь на ноги, она потянулась мне навстречу. Я бросилась к ней, разом позабыв все слова, что собиралась сказать.
– Господи, Настенька, – твердила бабка сквозь слезы, гладя меня по голове трясущейся рукой, – живая…
Слава богу, Настенька…
Глянув бабке в лицо, я поразилась произошедшей с ней перемене. От суровой Степаниды Михайловны не осталось и следа, побелевшие губы дрожали, и по ложбинкам морщин ручьем катились горькие слезы. Но вот бабка мельком глянула на дверь за моей спиной и почему-то спросила:
– Где Стас-то?
Я перестала хлюпать носом и в недоумении нахмурилась. Как это – где? Высвободившись из бабкиных рук, я кинулась к двери Стасовой комнаты.
– Стасик…
Но комната была пуста. Я оглянулась и поймала полный отчаяния и растерянности бабкин взгляд.
– А где он? – выдавши я, и меня почему-то затошнило.
– Рази ж он.., не с тобой?
Я покачала головой. Бабка беспомощно опустилась на лавку и перекрестилась.
Сжав ладонями мучительно пульсирующие виски, я не отрываясь смотрела на дрожащее в предсмертной агонии пламя венчальной свечи. Вот огненный язычок в последний раз рванулся вверх, выхватив из полумрака скорбный полумесяц бледных бабкиных губ, и пропал, прощально мигнув красным глазком почерневшего фитиля. Горница погрузилась в темноту.
– ..В ту ночь и он ушел, – нервно комкая в ледяных пальцах насквозь промокший носовой платок, продолжала бабка. – Я вскинулась, чую шум какой-то.., да пока поднялась, никого нет, ни тебя, ни Стаса… Спустилась во двор, сарай нараспашку, машины нет, ворота открыты…
– Как это машины нет? – недоверчиво переспросила я, отлично помня, что в ту ночь на Стасовой «девятке» попросту отсутствовало заднее колесо.
– Так, нет, и все… Я, грешным делом, осерчала, да что ж это делается, посреди ночи, молчком сорвались…
Опять легла… А к обеду ближе слышу – машина подъехала, вернулся Стас. Хотела я попенять, да как глянула на него, слова-то и застряли… Лицом белей белого, глаза поднял, так меня оторопь взяла. Стою да молчу. Он машину во двор загнал и молчком в дом. Вижу, машину-то опять побил, спереди у ней вмятины…
Я перебила:
– А до этого где он «девятку» помял? У него сбоку было расцарапано…
– Это раньше… Когда ты с подружками в ресторан ездила. Он тоже поздно вернулся, я вышла к нему, да и увидела. А Стас машину загнал и снова ушел…
Побарабанив пальцами по столу, я задумчиво протянула:
– Дела…
А бабка продолжала свой рассказ, и чем больше она говорила, тем хуже мне становилось. Чтобы не взвыть в голос, мне приходилось дышать часто-часто, словно заезженной лайке.
– И что с ним сделалось, Настя, я тебе передать не могу! Он, конечно, виду старался не подавать, да я же вижу, что с парнем творится… Спрашиваю: «Где Настя?»
Молчит… Потом время прошло, он подходит ко мне да говорит: «Сядь, Степанида Михайловна, да слушай. Кто будет про Настю спрашивать, всем говори, что на юг поехала. Отдохнуть, мол… И Петру Игнатичу, и соседям, и подружкам… И виду никакого не подавай. Попала, говорит, наша Настя в беду…»