Время любить

Козлов Сергей Сергеевич

— Он ее пишет… Сейчас… — догадался Кошкин. — О, Господи! Никогда бы не подумал… Нерожденное слово не явится раньше! Пулемет, машину, атомную бомбу можно, а слово, мысль — нельзя! Здесь не действуют никакие законы.

— Я смогу читать роман первая?

— Выходит, так.

— Теперь я действительно верю, — Лена как по-новому посмотрела на Кошкина. — И боюсь. Боюсь закрывать книгу. Представляешь, я ее закрою, а там все будет продолжаться…

— Представляю, — и Кошкин захлопнул книгу сам.

Перемешивая кофе и коньяк, они долго разговаривали о времени, об ушедших и грядущих (для Лены) эпохах, о смысле жизни, о малоприметных, но становящихся важными на изломе времен мелочах. Рассуждая, Сергей Павлович увлекся собственной теорией структуры пространственно-временных отношений. Девушка слушала задумчиво и отрешенно. Запредельное слияние физики, философии и теологии она могла воспринимать только

трансрационально. По Кошкину получалось, что соприкосновение времен происходит на точках излома, которые Флоренский называл трещинами реальности, и соприкосновения эти порождают мощнейшие противоречия, сходные по качеству тем, что ждут мир на полях Армагеддона. При этом мир сам по себе рождает все новые и новые трещины, новые противоречия, накапливается страшная антиномичная энергия, которая, обретая силу, толкает мир к концу света. Поэтому и сказано было Господом, что нет других слов, кроме как «да» и «нет», определяющих отношение человека к добру и злу, не оставляющих ему возможности соскользнуть в эти трещины и кануть в небытие. Ибо определившийся человек посредством теодицеи движется к Свету, остальные же самоизолируются от Божественной Сути. И единственным связующим звеном между Богом и человеком, между людьми, между временами остается любовь. Ее пытаются подменить культурологией, экономикой, товарно-денежным оборотом, но это и есть проявление сатанинской деятельности, деятельности зла в человеке, который позволяет злу в себе взять верх над любовью. Любое время (летел мыслью Кошкин) — это время любви. Ни от черных дыр и звезд, ни от скорости света зависит время и его характеристики, а от умножения и уменьшения любви. Тому можно найти подтверждение в жизни любого индивидуума. Взять, к примеру, любовь двух молодых людей. Пока она сжигает и вновь выстраивает их души, время становится для них отсутствующей субстанцией, не имеющей значения, как такового. И лишь разлуку они подразумевают временем, определяемым характеристикой томления. Ни время суток, ни повороты земли вокруг своей оси и вокруг солнца определяют движение двух любящих сердец. Потому и говорят: счастливые часов не наблюдают. И как только любовь исчезает из жизни человека, время становится бесцветным и безвкусным. Оно становится уже и не временем, а страшным бременем, невыносимой тяжестью борьбы за проживание каждого дня, проползанием вдоль каждой секунды или, напротив, бесконечной суетой вокруг хлеба насущного. И только похороны близких людей ставят на этой невидимой линии точки-кресты. Летит или тянется время, в этом случае уже не важно — оно напоминает жвачку, давно утратившую вкус, которую и выплюнуть жалко и челюсти уже болят. Далее же — человек должен сделать шаг на новую ступень любви. Эта любовь, по сути, уже есть вера, а экстракт ее выжат в пять хлебов Нагорной проповеди. Но не всякому под силу подняться на эту ступень. Хотя можно еще продлить любовь первой ступени любовью к детям, любовью к родине, и тогда откроется другой путь… А находятся и те, кто, имея высокое дерзновение, могут перескакивать несколько ступеней вряд — подвижники и святые. Вряд ли возможна гармония в мире, о которой говорили Шеллинг и Веневитинов, без прямого вмешательства Бога. А вот в «великое назначение России», тем же Шеллингом оговоренное, хочется верить. Если не верить, то уже и жить остается только ради мелких шкурных интересов, ради того только, чтобы поглощать и потреблять, наслаждаться плотскими утехами и, в конце концов, кануть в одну из тех самых трещин, которые видел Павел Флоренский. Но время действительно ускоряется. Кто-то думает, что планета становится легче. И только немногие понимают, что в мире становится меньше любви. И время, как ржа, съедает суета вокруг меркантильных интересов. Если любовь, это красота, то именно об этой красоте идет речь в знаменитом утверждении о спасении этого мира.

— Ты не пробовал писать стихи? — вдруг спросила Лена.

— О, нет. Для стихов душа должна уметь летать. А моя так — копошится чего-то сама в себе.

— Я думала, что теория пространства и времени — это физика. Эйнштейн.

— Что ты? Это еще у древних греков, позже у Канта… Диссертация русского философа девятнадцатого века Алексея Козлова, между прочим, называлась «Генезис теории пространства и времени Канта».

— Ты ее читал?

— Нет, так, шапок нахватался. Понял, к примеру, что прежде чем понять и объяснить Бога, следует для начала понять и объяснить собственное «я». Возвратное местоимение «себя», вот отправная точка познания…

— Но Бог — это абсолютное Добро, а человек — отнюдь не абсолютно светел.

— В этом то и заключается главная антиномия человека, в этом, по сути, смысл его существования и путь, у которого есть только два направления по одной прямой — к Богу, и от Бога.

— А нам там, — Лена кивнула в сторону предполагаемого университета, — грузят до сих пор Белинского и Чернышевского, как величайших мудрецов. Никто из нас не хочет смотреть на русскую литературу узким и часто мелко злобненьким взглядом неистового Виссариона.

— Знаю, помню. Темочка для сочинения: «Пролетарская несознательность и классовое соглашательство Герасима в рассказе Тургенева «Му-му» с точки зрения классиков марксизма-ленинизма».

— У-у… Какая муть!

— Вот уж действительно, кирпич на шею — и в омут!

— Нет, оставим омут для «светлого луча в темном царстве», а мы лучше поедем ко мне.

Нутро Кошкина содрогнулось. У шкалы Рихтера явно не хватило бы баллов. Сергей Павлович прекрасно помнил трехкомнатную квартиру Варламовых в послевоенном сталинском доме, где потолки — это космос, а комнаты — залы, где не стыдно проводить совещания Большой Тройки.

— А родители? — неуверенно возразил он.

— На даче. Кто ж в такую жару дома сидит. У них руки к земле растут. Копаются на участке, домой приезжают только по вторникам, пополнить запасы продовольствия, посмотреть программу «Время» и отлежаться в ванне. Ну, идем?

Кошкин хотел, было, сказать, что сегодня «приехал» попрощаться до лучших времен. Что проект «машина времени» закрывается, потому что становится опасным. Хотел, но не смог.

В автобусе он ностальгически наблюдал, как Лена опустила в кассу два медных пятака и открутила билеты. Вспомнил, как в студенчестве собирали мелочь на пиво, которое брали на разлив в трех и пятилитровые банки. А на остановке долго стоял у киоска «Союзпечать» с интересом рассматривая газеты «Правда», «Советская Россия», «Известия» и журнал «Коммунист». А вокруг — по улице, предупредительно обтекая его, шли люди, и у них были совсем другие лица нежели у тех, что окажутся на этом же месте двадцать лет спустя. Он с нескрываемой нежностью посмотрел на Лену. В задумчивом оцепенении даже не заметил, как на него налетела цыганка. Хотела, было, открыть рот, но заглянув в его глаза, отследив траекторию его взгляда, хитро улыбнулась и растворилась в людском потоке.

— Тебе купить свежие газеты? — спросила Лена.

— Свежие? — усмехнулся Сергей Павлович.

— Ах да… — смутилась Лена.

Еще больше затосковал Кошкин, когда они вошли в просторный подъезд, стены которого не были сплошь испещрены похабными граффити, не ощетинились железными дверями, а на первом этаже, как полагается, ровными рядами висели почтовые ящики.

— Надо было ирис «кис-кис» купить, — сказал он.

— Зачем?

— Как в детстве…

— А мне больше нравится ирис «прима» и «барбарис».

— Мне тоже, но они, насколько я помню, не каждый день на прилавке залеживались.

— Ты так говоришь, как будто в будущем это страшный дифицит.

— Нет, напротив, там вообще все есть. Все можно купить, были бы деньги. Но там нет главного…

— Чего?

— Времени. Нет времени остановится, оглянуться, подумать, нет времени по настоящему любить, нет времени вчитываться в книги, нет времени съездить на кладбище, чтобы помянуть родных, нет времени отстоять службу в церкви, нет времени полистать семейный альбом с фотографиями, нет времени написать письмо, нет времени быть беспричинно счастливым, когда выходишь утром из дома и радуешься свежему ветру, дыханию зелени или скрипу снега под ногами, восходящему солнцу и этому неторопливому божественному движению природы…

— Но почему нет времени?

— Потому что, если есть время — нет денег, и наоборот. Опять же, если нет денег, то вынужденная созерцательность приведет к прилавку магазина, а не к философскому настроению и упоению природой. Тут сработает еще один парадокс: денег нет, а бутылка всегда найдется.

— А у меня бутылки нет, даже шампанского. Очереди после двух…

— Ну и хорошо, что нет, у нас — хоть залейся. И заливаются. И я… Тоже.

— Тебе не страшно там жить?

— Человек ко всему привыкает. Ко всему, кроме одиночества, если только не выбрал его сознательно.

— А какой буду я в это время? — и тут же остановила: — Нет! Не рассказывай! Ничего не хочу об этом знать! — в глазах ее полыхнул игривый огонек, словно она только что решилась на какую-то авантюру. Полыхнул и исчез в зеленой глубине, но глаза сияли уже по иному.

— Я все же скажу. — Кошкин мечтательно улыбнулся. — Ты будешь такая же красивая.

В зале Сергей Павлович остановился у книжных полок, но Лена решительно повлекла его в спальню. Он хорошо помнил эту комнату с бежевыми обоями и огромной румынской кроватью, что на закате социализма считалась роскошью. Сергей и Лена проводили в этой кровати «дачные» дни, когда Варламовы старшие уезжали. Вот где без всяких приборов, полей, изменения силы тяжести, кварков и прочего волшебства останавливалось и, вместе с тем, летело время!