Время любить
Шрифт:
Лицо Дорохова обиженно вытянулось.
— Ну ты сейчас меня заводской трубой выведешь, которая дымит и небо застит.
— Да нет, я просто тебе на пальцах объясняю.
— Но тогда получается, что от Бога мало что зависит?
— Я же тебе сказал: главное — то есть точка прибытия — неизменна, а вот варианты движения к ней могут быть самыми разными. Это уже складывается из участия человеческой воли. А сумма созидательных и разрушительных действий индивидуумов, населяющих нашу планету, это уже сложение картины главного, большого варианта. Проще говоря, Бог наделяет человека свободной волей, об этом ты, надеюсь, слышал, именно в этом проявляется божественная природа человека. А вот качество использования этой индивидуальной воли — есть собирательная сила, формирующая будущее. Но, по сути, конечной точки нет, она замкнута на какую-то первичную точку. Получается кольцо. Не спираль, как думают многие. А кольцо. Оно, как башня, может строиться только вверх. Это наше сознание может двигаться, взбираясь по стене этой башни по спирали, как по винтообразной лестнице, а стена, собственно, и есть история. То есть, здесь нужно мыслить не отрезками, прямыми, или даже лентами Мебиуса, а объемно, хотелось бы сказать — трехмерно, но, получается, наш умишко просто не способен к более многомерным решениям и картинам.
— Понятно — что ничего не понятно. А кольцо, то бишь башня, бесконечно в обе стороны?
— Смею предположить, что башня в огромных пространствах вселенной тоже замыкается кольцом. То есть нам не заметно, как она наклоняется по типу пизанской, потому как на миллионы световых лет зрение наше не простирается. Ну, и так до той самой бесконечности. С ростом времени растет вселенная. Между прочим, это и ты понял после своего первого похода в прошлое, философствовал тогда о времени, как о фигуре, которая недоступна человеческому воображению. Ну что, угловато, но, по-моему, доступно объяснил.
— Доступно. Если твои башни во все стороны начать укладывать, окосеть можно. — Дорохов поиграл бровями, проверяя, не окосел ли, и безнадежно вздохнул. — Воздух здесь какой-то… Вроде и свежий, но привкус у него странный. Скорее, безвкусный.
— Откуда тут взяться вкусу? — обвел рукой гулкую пустоту Кошкин. — Соседи капусту не тушат. Рыбу не вялят. Нет тут соседей.
— Ты только Мариловне про ее убийство не рассказывай.
— Да уж сам знаю, лишь бы у нас еще кто при памяти не оказался, а то и в отделе кадров могут с легкой руки порадовать. Любит у нас народ бразильские фильмы и отечественные некрологи. Честно говоря, не представляю — какие могут быть последствия у такой вилки времени? Слепой котенок лучше ориентируется в пространстве…
Они вошли в подъезд и замолчали. Шаги в мертвом доме звучали будто аккорды абстрактной пьесы. И кульминацией ее стала дверь Мариловны, что распахнулась навстречу, когда они были на последнем пролете.
— Господи! Да наконец-то! Уже и не чаяла живую душу увидеть! Сереженька, Вася! Это ж какая атомная война приключилась? — и прямо на пороге старушка зашлась навзрыд, повиснув на крепких руках подоспевшего во время Дорохова.
Кошкину оставалось только гладить ее по руке и причитать, что все нормально, все позади, домой поедем…
— Сходила за пенсией, — пробурчал Дорохов.
— Так ведь вспомнила! — причитала Мариловна. — Вспомнила! Деньги взяла и сразу в магазин. Купила чего надо и — домой. Там же сериал любимый начался. Телевизор включаю — пусто! А потом уж, на второй, кажись, день дошло, что на всей улице пусто. Беда-то какая! думала, с ума, старая, съехала. Уж не чаяла никого увидеть. А потом, мнила, умерла я, и это ад для меня такой специально придуман. На улицу боялась выходить. Чего же это такое?..
— Ничего, Мариловна, ничего, милая, теперь — все позади. Заблудилась ты у нас чуток. Ты ж сама с собой не разговаривала?
— Заговоришь тут!
— Ну ладненько, сейчас домой отправимся… — сказал Кошкин и поймал себя на мысли о том, что, в сущности, Мариловна и так дома. Ему стало неуютно, даже тряхнуло все тело: а вдруг они все втроем застрянут тут?
— Ага, Сереженька, ага, подожди малехо, я только пенсию возьму, зря что ли мучалась?
— Нет, Мариловна! Ни в коем разе! Отсюда мы ничего брать не будем. В нашем времени она тебя на том же месте ждать будет, и даже потраченное в магазине на месте останется.
— Да шут с ней, с пенсией, — успокоилась вдруг Мариловна, — но чтоб я еще хоть раз на твоей машине путешествовать намылилась!.. От такой тишины и похоронный марш любимой песней станет. Мы точно домой попадем?
— Точно, — Сергей Павлович отбросил всякие сомнения, иначе становилось жутко и страшно, хуже, чем в детстве заглянуть в приоткрытую дверь морга.
— Ну тогда я тебе покажу чего: может, для науки твоей это важно будет, — и она поманила Кошкина пальцем в глубь квартиры.
Тот послушно, но осторожно направился следом.
Мариловна сначала подвела его к радиоприемнику, который висел на кухонной стене. Включила его на полную мощность и приложила палец к губам, словно сейчас будут передавать сводки Совинформбюро. Спустя минуту Сергей Павлович стал различать легкое потрескивание эфира, а уже потом, ему показалось, будто он слышит отдаленные голоса. Правда, возникало чувство, что голоса эти живут не в динамике, а где-то рядом с ним, а репродуктор выполняет роль лампочки, на которую летят ночные бабочки и мотыли. Как ни силился он разобрать этот тихий говор, но получалось только додумывать, угадывать значение слов. Голоса же были и мужскими, и женскими, и детскими, и никак не походили на размеренную речь дикторов и запальчивые уловки уличных репортеров. Мариловна спросила взглядом: слышишь? Кошкин кивнул: слышу.
— Чего это? — спросила старушка.
— Ума не приложу, — признался Кошкин, — возможно радиоприемник в этом случае является слабым ретранслятором каких-то неизвестных физике волн. Не знаю, Мариловна, но это действительно странно, удивительно и жутко.
— Во-во, и я о том. Может, это вообще не из нашего мира?
— Кто знает? — пожал плечами Сергей Павлович и выкрутил до минимума регулятор громкости.
— А пойдем еще? — поманила рукой в комнату Мариловна.
Там она подвела его к стене, где висели в картонных и деревянных рамках старые черно-белые фотографии. Кошкин сразу отметил, что их стало больше. Историю каждой из них он знал весьма подробно. Когда Мариловне удавалось заманить Сергея Павловича на домашние блинчики да поболтать, она обязательно приносила за стол одну из фотографий, оживляя изображение подробнейшим рассказом. Вот, к примеру, с подписью «Крым 1949». Мать получила за самоотверженный труд на ферме путевку и повезла семью к морю. Маше тогда было уже почти восемнадцать лет. Старший брат служил на Дальнем Востоке, средний — в Германии, куда не дошел, не доехал… И тут Кошкин осекся, вспоминая рассказ Мариловны. На снимке рядом с мамой Маши Рассохиной стоял молодцеватый мужчина с орденской колодкой на груди. Лихо закрученные усы, а ля Буденный, наигранно суровый взгляд. Значит, в этом мире он все-таки дошел!