Время таяния снегов
Шрифт:
Ринтын вежливо поздоровался с лаборантом и осведомился, куда они собрались.
— В деревню, на уборку, — сердито ответил Зайцев.
— Надолго? — поинтересовался Ринтын.
— На две недели, — бросил Зайцев.
Из ворот вышла девушка с чемоданом в руках.
— Наконец-то! — с облегчением произнес Зайцев.
— Возьмите меня! — неожиданно для самого себя попросился Ринтын. — Я никогда не был в настоящей деревне. Все равно мне сейчас нечего делать… Ну пожалуйста! — Он умоляюще посмотрел на Зайцева.
— Ты что, всерьез просишься? — удивился лаборант.
— Я не видел, как растет хлеб, только в книгах читал, — ответил Ринтын. — Я буду хорошо работать, обещаю вам.
Зайцев недоверчиво посмотрел на Ринтына и медленно произнес:
— Ладно. Посмотрим, на что ты годен.
Грузовик подъехал к общежитию. Ринтын кинул в чемодан смену белья, несколько книжек, блокнот и сбежал вниз.
Женщины подали ему руки и втащили в кузов. Зайцев как главный устроился в кабине.
Пока ехали до Варшавского вокзала, Ринтын познакомился со своими ближайшими соседками. Тамара Буренина, высокая молодая женщина, работала официанткой в столовой филфака, а молоденькую девушку, которая последней садилась в машину, звали Маша Гордиенко. Она служила лаборанткой на химическом факультете и там же заочно училась.
— Впервые вижу добровольца, который по собственному желанию едет в колхоз, — сказала Тамара Буренина, оглядев Ринтына с ног до головы. Скольких трудов мне стоило удрать из деревни!
— Мне действительно очень интересно поехать в деревню, — объяснил Ринтын.
— И-эх! И есть же на свете такие чудаки — в деревню мечтают попасть, насмешливо протянула пожилая женщина, уборщица с исторического факультета: — Чего увидишь в здешних селах!
На Варшавском вокзале, пока Зайцев ходил за билетами, женщины собрали деньги на продукты. В магазин пошла Тамара Буренина и позвала с собой Ринтына.
— Поможешь нести сумку.
Тамара делала такие закупки, как будто собиралась в голодные края. Колбасу и масло она брала килограммами. Затолкала в мешок несколько буханок хлеба и десяток белых батонов.
Вагон был пригородного сообщения. Люди сидели тесно. Каждый пассажир вез из города чуть ли не мешок продуктов.
Зайцева в полувоенной форме приняли, видимо, за героя-фронтовика и сразу уступили ему место у окна. Бригада его разместилась подальше от своего важного начальника, чтобы чувствовать себя посвободнее.
Ринтын вышел в тамбур и встал рядом с Машей.
— Я даже не спросил, куда мы едем, — сказал он.
— В Волосовский район, — сказала Маша. — В райцентре скажут, куда дальше ехать. — Она помолчала и задумчиво произнесла: — Давно я в деревне не была.
— А я вовсе никогда не бывал, — еще раз признался Ринтын. — Столько читал о русской деревне, а наяву не пришлось видеть, как растет хлеб, как сеют, жнут, косят. Вот читаю Тургенева, Толстого и все это отчетливо представляю. А как пахнет сено над лугами — не знаю. Думаю, что прекрасно.
В Волосово приехали поздно вечером. Долго искали районное начальство, чтобы определиться на ночь. Начальство нашлось и распорядилось отправить бригаду университета в колхоз. Подъехала крытая машина, погрузились в кузов, усадили захмелевшего Зайцева в кабину и окунулись в темноту проселочной дороги.
Некоторое время ехали по лесу. С мокрых ветвей на брезентовый верх грузовика потоками обрушивалась вода, просачивалась на головы и текла за ворот. Потом выкатились в поле. Машина сердито урчала на подъемах, колеса въезжали в рытвины и ямы, а люди валились друг на друга. Сидевшая рядом с Ринтыном Маша Гордиенко вся вымокла, замерзла и прижималась к парню, чтобы хоть немного согреться. Сначала Ринтыну было неловко, он даже пытался отодвинуться, а потом задремал и, просыпаясь, сам прижимался к Маше.
Ехали долго и медленно, нащупывая в темноте дорогу.
Проехали одну деревню, вторую. Ни одного огонька, только брехание собак и грустное, тягучее, сонное мычание коров.
Мелькнули электрические огни. Это была железнодорожная станция. Через несколько километров машина вползла на сельскую улицу и остановилась возле большого покосившегося дома.
Шофер хлопнул дверцей и крикнул в кузов:
— Вот сеновал!
— Бабоньки, пошли спать, — тонким голосом сказал протрезвевший Зайцев. Завтра утром разберемся…
Отворили огромные двери. Шофер подогнал машину и фарами осветил внутренность сеновала. Из темноты пахнуло прелой травой.
— Кто такие? — послышался оттуда голос.
— Подмога из Ленинграда, — ответил шофер.
— Ну пусть лезут, только не зажигать огня и не курить!
При свете автомобильных фар Ринтын нашел уголок и соорудил ложе в свежей, еще сыроватой траве. Женщины ругались, прогоняя Зайцева, который все хотел лечь поближе к ним.
— К Анатолию идите, — уговаривала его Тамара. — Вон парень хорошее место нашел и не жалуется, что замерзает.
— Так ведь он северный человек, — жалобно тянул Зайцев. — Снегом умывается. Ему сегодняшний холод как для меня африканская жара.
Но Ринтыну было холодно, и он долго ворочался, прежде чем уснул.
Ему снился родной Улак, холодная морская волна, набегающая на разноцветную гальку. Потом он очутился на собачьей нарте, мчащейся по проселочной дороге мимо телеграфных столбов, мимо ржаного желтого поля. Он удивлялся во сне, но ничего не мог поделать и покорно принимал это странное сочетание русского поля и собачьей упряжки. Собаки обогнали автомобиль, но крайняя попала под полоз и отчаянно завизжала. Ринтын затормозил нарту, чтобы вытащить собаку, но, когда нагнулся, обнаружил под нартой человека — Зайцева Семена Семеновича.
— Помогите! — кричал лаборант. — По-мо-ги-те!
Голос у него был протяжный, похожий на собачий вой.
Ринтын открыл глаза. В широкие щели гляделся синий рассвет. В дальнем углу храпели спящие.
— По-мо-ги-те! — снова послышался истошный, хрипловатый крик.
Ринтын вскочил на ноги и скатился к притворенной широкой двери. Большие ржавые петли скрипнули, когда он распахнул створки.
На навозной куче сидела красивая птица с красной короной на голове. Перья сзади загибались, как хвост у ездовой лайки. Птица с интересом посмотрела на человека, наклонила голову и хрипло прокричала: